Кто такой каторжанин в тюрьме
КА́ТОРГА
Том 13. Москва, 2009, стр. 361
Скопировать библиографическую ссылку:
КА́ТОРГА (каторжные работы), наказание за тяжкие преступления, включавшее тяжёлые принудит. работы и, как правило, строгий режим лишения свободы. В зарубежных странах это понятие отражается терминами: «penal servitude» (англ.), «bagne» (франц.), «Zwangsarbeit» (нем.), «presidio» (исп.), «ergastolo» (итал.). Применялось в Европе с 16 в., первоначально в форме отправки на галеры. В Испании узаконено в правление Изабеллы I. Осуждённых направляли для отбывания наказания в Картахену, Ла-Карраку, Эль-Ферроль, с 1560-х гг. – также на ртутные рудники (в частности, Альмаден). Статутом 1771 в Испании установлен принцип соответствия тяжести физич. труда и совершённого преступления. Во Франции с 1748 вместо ссылки на галеры осуждённых направляли на принудит. работы в порты и арсеналы. Этот вид наказания был подтверждён Учредит. собранием в 1791. Отправка осуждённых в колонии (Франц. Гвиана, Новая Каледония и др.) для их изоляции и использования на тяжёлых физич. работах была узаконена в 1854, однако реально практиковалась и раньше. В Великобритании этот вид наказания введён Тюремным актом 1778. Осуждённых направляли в Сев. Америку, а после обретения США независимости – в Австралию. В 19–20 вв. в европ. странах строгий режим лишения свободы с привлечением к тяжёлому физич. труду использовался также как мера политич. репрессий (напр., в отношении чартистов, участников Парижской коммуны 1871, ирл. восстаний и др.). В 20 в. в подавляющем большинстве стран эта форма наказания была отменена. Сохраняется в Индии, Республике Корея (св. 210 статей УК) и ряде других афр., азиатских и лат.-амер. стран.
Каторжанин
Каторга, каторжные работы (от греч. κατεργων — катергон, большое гребное судно с тройным рядом вёсел; позднее такое судно стали называть галерой) — подневольный труд, отбываемый в пользу государства самыми тяжкими с точки зрения государства преступниками.
Содержание
История
Подневольный карательный труд на пользу казны как мера наказания, соединённая с ссылкой, был известен глубокой древности и уже в Римской империи применялся в довольно широких размерах и оставил неизгладимые следы (римские водопроводы). Распространённою формою подневольного труда преступников к концу средних веков почти у всех романских народов была работа на галерах, то есть на весельных судах, движимых мускульною силою осуждённых.
В Российской империи существовала с XVIII столетия; упразднена Временным правительством после Февральской революции 1917 г.. В 1943 году во время Великой Отечественной войны в уголовный кодекс СССР на небольшой срок была введена норма наказания — каторжные работы сроком от 15 до 20 лет.
В некоторых странах Европы и Азии — Аргентине, Египте, Замбии, Индии, Ираке, Республике Корее, Сенегале, Турции — каторжные работы формально сохраняются в законодательстве до настоящего времени. В Англии каторга существовала до 1948 года, в Западной Германии до 1970 года. В США принудительный труд каторжников применялся до 1970 года, затем был снова восстановлен в 1994 году в штате Алабама и окончательно ликвидирован в 1997 году.
История каторжных работ в России
Каторга в правление Петра I-го
Подневольный, каторжный труд, однако, недолго сосредоточен был на гребных судах. Уже в 1703 г. некоторые из ссыльных перемещены из Азова в Петербург для работ при устройстве порта, а затем для таких же работ в Рогервике (позднее — Балтийский порт, ныне Палдиски, Эстония). Смотря по потребности в рабочих руках, на работы осуждалось большее или меньшее число преступников. Так, Петр Великий письмом на имя князя Ромодановского от 23 сентября 1703 г. предписывает: «ныне зело нужда есть, дабы несколько тысяч воров приготовить к будущему лету, которых по всем приказам, ратушам и городам собрать по первому пути». Очевидно, что при исполнении такого заказа тяжесть вины не могла быть принимаема к точному руководству.
Каторга в послепетровский период
Каторжный труд играл громадную роль во всех сооружениях и постройках первой половины XVIII столетия. Со времени передачи в 1760 г. екатеринбургских и нерчинских рудников в ведомство Берг-коллегии к разработке их стал применяться в широких размерах каторжный труд ссыльных. В системе наказаний каторжные работы долго занимали неопределённое положение, применяясь иногда как дополнительная кара или как следствие другого наказания.
Только в указах Елизаветы Петровны об отмене смертной казни (1753 и 1754) вечная ссылка на вечную, непрерывную работу заменяет собою смертную казнь и, таким образом, ставится во главе карательной системы. Срочные каторжные работы отбывались в этот период или в крепостях, или в рабочих домах (для женщин-каторжанок — прядильные дома). Некоторую определённость и постепенность в отношении отбывания каторжных работ как наказания вводит лишь указ Павла I от 13 сентября 1797 г. (П. С. З., № 18140), который делит всех преступников, подлежащих ссылке, на три категории: первая, более тяжкая, ссылалась в Нерчинск и в Екатеринбург, в работу в рудниках, вторая — в Иркутск, на работы в местной суконной фабрике (в том числе для каторжниц-женщин), третья, взамен заключения в смирительных (устроенных при Екатерине II) и рабочих домах — на работы в крепостях.
Каторга в правление Екатерины II-й
Наряду с ссылкою в каторжные работы при Екатерине II вновь стала применяться ссылка на поселение без работ; но правильного, точного соотношения между этими видами ссылки установлено не было. К началу нынешнего века стало выясняться крайне неудовлетворительное состояние ссылки. Немало содействовала этому неустойчивость управления восточною окраиной и быстрые смены лиц, которым оно вверялось. Введение в 1782 и 1783 гг. общего губернского учреждения в Сибири не устранило неудобств, и уже в 1806 г. снаряжена была ревизия сенатора Селифонтова, указавшая на господствующий в управлении Сибири и, главным образом, в организации ссылки и катор. работ крайний беспорядок системы, которую Сперанский позже назвал системою «домашнего управления» взамен «публичного и служебного». К введению последнего призван был «законодатель ссылки», гр. Сперанский, назначенный сибирским генерал-губернатором. Результатом попытки Сперанского упорядочить ссылку и определить соотношение ее с катор. работами явился изданный в 1822 г. Устав о ссыльных. Каторжные работы по этому уставу являются высшею, сравнительно с ссылкою на поселение, карательною мерою.
Уложение 1845 года
Каторга делится на бессрочную и срочную, с максимумом в 20 лет. По отбытии Каторги ссыльный переходит в разряд поселенцев. Свод Законов 1832 и 1842 г., положив в основание карательной системы Устав о ссыльных, не дал, однако, точного определения и разграничения видов ссылки и каторжных работ. Только в Уложении 1845 г. и в дополнительном к нему законе 15 августа 1845 г. мы находим точную нормировку Каторги как карательной меры, занимающей после смертной казни (определяемой лишь за политические преступления) первое место в лестнице наказаний. Каторжные работы различаются в Уложении по срокам, какие в них должен состоять осуждённый до перехода в разряд поселенцев, и по тяжести самих работ. Что касается бессрочной каторги, то она, хотя и предусмотрена в Уложении, не представляется безусловною, а обозначает лишь, что прекращение работ должно зависеть от степени исправления осуждённого.
По тяжести Уложение различает рудниковые, крепостные и заводские каторжные работы. Предполагавшаяся постепенность тяжести работ на практике, однако, не осуществлялась; не всегда рудниковые работы в действительности оказывались более тяжкими, чем даже заводские; в самом Уложении (ст. 74 по изд. 1845 г.) указан был порядок замены одного рода работ другими с соответственным увеличением срока. Самые работы не всегда существовали, и осуждённые к данному роду кат. раб. часто за отсутствием его отбывали наказание в сибирских каторжных тюрьмах, разбегаясь целыми массами и наводя ужас на местное население. По замечанию профессора Таганцева (лекции, стр. 1264), «государство, осуждая на К. работы, в сущности, не наказывало, а снабжало разные ведомства даровыми рабочими; оттого падение крепостного права совпало с полным распадением каторжных работ». Деление работ на категории постепенно оставляемо было законодательством. В 1864 г. прекратилась отсылка каторжных в крепости, так как постройки новых крепостей почти не было и, вообще, военное ведомство находило для себя невыгодным пользоваться трудом каторжных. Применявшие труд каторжных фабрики и заводы постепенно прекращали работу (ещё в 1830 г. Петровский железоделательный завод, в котором работали декабристы, перестал принимать каторжных). Работы в рудниках также уменьшались, особенно с закрытием нерчинских работ (возобновлённых лишь в 80-х годах) и крайне неудачного опыта с работами на Карийских россыпях, где от большого скопления каторжных и жестокого обращения с ними начальства появились повальные болезни, унёсшие в один год до 1000 чел. См. Максимов, «Сибирь и К.» (2-е изд. 1891 г., т. III); Ядринцев, «Русская община в тюрьме и ссылке».
Закон 1869 года
Закон 18 апреля 1869 г. положил конец системе Уложения. По этому закону на Каторгу в Сибирь направляются только каторжные из Сибири и зауральских частей Пермской и Оренбургской губ. Осуждённые на каторжные работы вместо отсылки в Сибирь помещаются в каторжных тюрьмах — Новоборисоглебской, Новобелгородской, Илецкой, Виленской, Пермской, Симбирской и Псковской, двух тобольских и Александровской близ Иркутска. Устройство этих тюрем в сущности почти не отличалось от обыкновенных тюрем; режим был более строгий, но тяжких и вообще каких бы то ни было работ здесь не производилось. Отбывшие в них срок заключения, равный сроку работ, отсылались по закону 23 мая 1875 г. в Сибирь на поселение. Этим же законом положено было начало сахалинской ссылке; генерал-губернатору Восточной Сибири предоставлено было выслать на о. Сахалин 800 чел. для отбывания там Каторги.
Реформа наказаний 1879 года
Предпринятая законом 11 декабря 1879 г. реформа лестницы наказаний коснулась и каторжных работ. В конце XIX века правительство стремится сосредоточить Каторгу в Восточной Сибири, а в 1893 г. упразднены последние каторжные тюрьмы, существовавшие в Европейской России. К разряду каторжных тюрем можно было отнести еще Шлиссельбургскую крепость, где содержались осужденные к каторге государственные преступники; крепость управлялась по особому положению от 19 июня 1887 г. и находилась в ведении командира отдельного корпуса жандармов.
Классификация каторжников и условия отбытия наказания после реформы 1879 года
Все осуждённые к каторжным работам делятся на 3 разряда, осуждённые без срока или на время свыше 12 лет именуются каторжными первого разряда; осуждённые к работам на время свыше 8 и до 12 лет именуются каторжными второго разряда, а на время от 4 до 8 лет — каторжными третьего разряда. Бессрочные каторжные должны быть содержимы отдельно от других. На подземные работы при добывании руд могут быть назначаемы лишь каторжные первого разряда; при обращении же на такие работы каторжных второго и третьего разрядов каждый год работ засчитывается им за 1 1 /2 года каторжных работ, определённых судебным приговором. По поступлении в работы каторжные зачисляются в разряд испытуемых и содержатся в острогах, бессрочные — в ножных и ручных кандалах, срочные — в ножных. Мужчины подлежат бритью половины головы. Срок пребывания в этом разряде зависит от размера наказания и колеблется для каторжных первого разряда от 8 (для бессрочных) до 2 лет, для каторжных второго разряда определён в 1 1 /2 года, для каторжных третьего разряда — в 1 и 1 1 /2 года. При удовлетворительном поведении испытуемый переводится затем в отряд исправляющихся, которые содержатся без оков и употребляются для более лёгких работ отдельно от испытуемых. По истечении установленных сроков исправляющиеся пользуются правом жить не в остроге, могут себе выстроить дом, для чего им отпускается лес; им возвращаются отобранные при ссылке деньги и разрешается вступить в брак. Срок каторги сокращается для тех, которые не подвергались взысканиям, причем 10 месяцев действительных работ засчитывается за год. Работа каторжных оплачивается (закон 6 января 1886 г.) 1 /10 вырученного из их работ дохода. Осуждённые на бессрочную каторгу могут по истечении 20 лет, с утверждения высшего начальства, быть освобождаемы от работ (кроме отцеубийц и матереубийц, которые и в отряд исправляющихся не переводятся). Каторжные, не способные ни к какой работе, размещаются по сибирским тюрьмам и через известные сроки обращаются на поселение.
Разделение каторги на категории по роду работ упразднено; сохранилось лишь разделение по срокам — на семь степеней. Осуждение к каторжным работам соединяется с лишением всех прав состояния и поселением по окончании срока работ, начинающегося со дня вступления приговора в законную силу, а когда приговор не был обжалован — со дня его объявления (закон 1887 года). Работы отбываются на заводах Кабинета Его Величества, где центральным их местом является Зерентуйская каторжная тюрьма, на казённых солеваренных заводах — Иркутском, Усть-Кутском и др. — и на острове Сахалин, и при постройке Сибирской железной дороги — и на участках, где производится работа (по правилам 24 февраля 1891 года, а для среднего участка Сибирской железной дороги по правилам 7 мая 1894 года). На острове Сахалин работы заключаются в проложении дорог, труде на каменноугольных копях, устройстве портов, сооружении домов, мостов и пр.
Жизнь в «мертвом доме»: быт, нравы, запретные слова и иерархия дореволюционной каторги
В июне 2020 года в Санкт-Петербурге на аукционе будет продан уникальный экземпляр — книга «Записки из мертвого дома» с автографом автора произведения. Эта работа Достоевского стала первой в истории русской литературы книгой об «отверженных» — обитателях каторги. К ней приговаривали только самых опасных преступников. Этап из европейской части России до сибирской тюрьмы длился несколько месяцев, а каторжане, даже отбывшие свое наказание, уже не могли вернуться обратно из Сибири. Об их жизни мало кто имеет реальное представление. Евгений Антонюк выяснял, какие особенности были у дореволюционной каторги, кто там всем заправлял, почему самой большой головной болью были политические заключенные и что дошло с тех пор до наших дней.
Билет в один конец
Сейчас каторги как наказания в России нет. В СССР, за исключением недолгого периода, каторга тоже не получила широкого распространения. Однако до революции она была главным наказанием для самых опасных преступников.
Чтобы попасть на каторгу, надо было как следует постараться. Мелким хулиганам и воришкам грозило несколько недель пребывания в арестном доме. За более тяжкие преступления, полагалась крепость — аналог нынешних исправительных колоний. И только за самые тяжкие преступления человек мог попасть на каторгу. Туда, откуда уже не возвращались.
К повести «Записки из мертвого дома», 1893 | Иллюстрация: Николай Каразин
Уже в момент вынесения приговора каторжанин навсегда вычеркивался из своего прежнего мира. Он лишался всех прав состояния (то есть больше не был приписан ни к одному сословию), его брак автоматически расторгался. Он был обречен доживать остаток дней где-нибудь в Сибири.
Единственной возможностью избежать этого было личное ходатайство к императору. Глава государства мог смилостивиться над отбывшим срок преступником и разрешить ему вернуться в европейскую часть России, а то и вернуть прежние права. Такой трюк удался начинающему писателю Федору Достоевскому, который не просто вернулся с каторги в Петербург, но и написал о своем опыте книгу. «Записки из мертвого дома» стали настоящей сенсацией, это была первая книга о таинственном каторжном мире, который почти не пересекался с обычным.
Приметы каторжан
Место ссылки Достоевского в Омске
Каторжная иерархия
Праздник Рождества в мертвом доме, 1862 | Иллюстрация: К.П. Померанцев
Удостоверения личности в те времена были не так распространены. Чаще всего они назывались Иванами и выбирали себе какую-нибудь звучную фамилию типа Бриллиантов. Нередко они и вовсе сказывались родства не помнящими и фамилии не имеющими. Влас Дорошевич в своей «Каторге» так описывал иванов:
Народоволец Петр Якубович, сам несколько лет проведший на каторге и описавший свой опыт в книге «В мире отверженных», свидетельствовал о том же:
Бродяги — царьки в арестантском мире. Они вертят артелью как хотят, потому что действуют дружно. Они занимают все хлебные и доходные места : они старосты и подстаросты, повара, хлебопеки, больничные служители.
Иваны правили каторгой за исключением нескольких образцовых тюрем. Но к концу XIX века их влияние стало ослабевать. Об этом свидетельствовал Дорошевич:
Вместе с наступлением лучших для каторги времен наступают плохие времена для «Иванов». Они постепенно лишаются в глазах каторги своего обаяния. Их ужасная, их тираническая власть при последнем издыхании. «Иваны» вымирают.
Ослабление их власти подтверждал и Якубович:
В последнее время бродягам, слышно, сломили рога.
В конце XIX века администрация тюрем начала противодействовать бродягам и не допускать их на места старост. Со временем иванцов стали ссылать на Сахалин, откуда было трудно сбежать. Так их влияние в сибирских каторжных тюрьмах было подорвано, хотя и не уничтожено до конца.
В самом низу каторжной иерархии находилась шпанка — обычные люди, попавшие на каторгу по воле случая и не являющиеся профессиональными преступниками. Шпанку описывали так:
Это те крестьяне, которые «пришли» за убийство в пьяном виде во время драки на сельском празднике; это те убийцы, которые совершили преступление от голода или по крайнему невежеству; это жертвы семейных неурядиц, злосчастные мужья, не умевшие внушить к себе пылкую любовь со стороны жен, это те, кого задавило обрушившееся несчастье, кто терпеливо несет свой крест, кому не хватило силы, смелости или наглости завоевать себе положение «в тюрьме». Это люди, которые, отбыв наказание, снова могли бы превратиться в честных, мирных, трудящихся граждан.
Иваны и храпы презирали шпанку и смотрели на этих людей свысока, называя их «от сохи взятые на время». Если иваны ощущали себя чем-то вроде элитного криминального ордена и имели своеобразную солидарность, как и храпы, пытавшиеся прибиться к криминальному миру, то шпанки были разобщены, не ощущали единства и не могли противостоять давлению более дерзких, хотя и малочисленных иванцов.
Именно шпанки выполняли самые тяжелые каторжные работы, в то время как иваны старались занять самые выгодные места. За свою работу каторжане получали 10% от общей стоимости выполненных работ. Вплоть до конца XIX века каторжане часто работали на рудниках и в некоторых сибирских шахтах и заводах. Однако позднее эта практика была прекращена.
Запретные слова и действия
Вопреки распространенным представлениям о криминальном мире, в дореволюционных каторжных тюрьмах за словами следили не слишком строго. Ругань и матерные перебранки между каторжанами были в порядке вещей и не приводили к серьезным последствиям. Якубович вспоминал:
Было лишь несколько оскорблений, которые могли повлечь за собой драку, а то и убийство, поэтому в перебранках и спорах они практически не употреблялись. Якубович перечислял их:
Дорошевич утверждал, что такое слово есть, но только одно:
Воровство у сокамерников не считалось табу. Как правило, обворованный должен был сам разбираться со своим обидчиком в меру своих сил. Чаще всего обворовывали представителей шпанки, которые не могли за себя постоять и «арестантского закона» не знали. Коллективному избиению подлежали только не знавшие меры воришки либо покусившиеся на имущество иванов.
Примечательна прическа преступника на приведенной фотографии : подобным образом заключенных кандальных тюрем ( т. е. особо опасных ) выбривали в период с апреля по октябрь, дабы в случае побега конвойные и поселенцы могли без труда опознать их. Люди с подобной стрижкой не могли перемещаться по острову без вооруженного конвоя.
(С)Валентин Пикуль «Каторга»
Интересно, что без всяких микроскопов, генетических анализов и множества современных методов обнаружения преступников, грамотные следователи их находили и сажали.
Раньше было лучше.А нет не было.
Познавательно. И тег жесть мне кажется лишним.
А поклонники Российской империи любят рисовать тогдашние времена как нечто ванильное. Мол, убийства были редкостью, а садистов так и вовсе не было.
Есть еще занимательное произведение Ф.М. Достоевского «Записки из Мёртвого дома».
Будешь ещё делать? Если да, то подписываюсь.
Солоник нервно курит в углу =D
Сестренка
Я слышу их. Я слышу каждую ночь. Маленькие ножки, будто у гномика, перестукивают, носясь с бешеной скоростью по коридору.
Родители мне не верят, думают, я не смирилась. Я больше всех любила свою сестру. Когда родители уходили на работу – я нянчилась с ней, кормила с бутылочки, трясла перед ней игрушками, пока она не засыпала. Я как будто была ее мамой. Никто лучше меня не знал как ее успокоить, как развеселить, как уговорить покушать и не плакать. Знала, что делать, если у нее колики, как правильно менять подгузники, чтобы ее не тревожить. Когда сестренка подросла, и научилась ходить – первый шаг она сделала с моей помощью. Я уверена: родители ее любили, но проводили с ней слишком мало времени.
Всего дважды родители решились провести время наедине со своей второй дочкой. В первый раз – они решили ее искупать. Я зашла как раз вовремя: в огромной ванной, как у нас, ребенок, не умеющий плавать, требует особого внимания. А родители очень рассеянные. Они отвлеклись на пару мгновений, которых хватило, чтобы сестренка погрузилось под воду с головой. Мне даже не пришлось ее откачивать: я вытянула ее из пенного марева слишком быстро, чтобы самое дорогое мне существо успело хотя бы понять, что произошло. Помню, как тогда отчитывала родителей, а те стояли понурые, и кивали, словно это я их мать.
Во второй раз меня рядом не было. Я не могу простить своих родителей до сих пор, хотя и понимаю, что когда-нибудь мы обнимемся, и из наших разговоров исчезнет ставший привычным холод. Но как, как, можно забыть о чертовой газонокосилке, когда в траве играет еще почти младенец? Покатившаяся вперед огромная машина для стрижки газона, комично смотревшаяся на нашем небольшом участке, превратила мою сестру в фонтан алых капель и крошек. Я не смогла даже проститься с телом, понимаете? Еще долго я находила в траве белые крошки костей, а на стеклах – недомытые капельки моей сестры. И ее высокий, протяжный, но быстро закончившийся вскрик навеки поселился у меня в голове.
И вот родители, воспитавшие меня, уделявшие столько внимания, казалось – знающие меня лучше, чем я сама, через два дня приносят эту куклу.
Размером с литровую бутыль, плюшевая кукла была точной копией моей сестренки. Они сказали, это чтобы я не плакала. Я думала, что повешусь в тот день. Лишившись сестры, такие поступки от родных выглядят как издевательство, если не насмешка.
Но топот по ночам – выбил меня из колеи окончательно. Я бы и не подумала обращаться к родителям, но недавно услышала, как шаги приблизились к моей комнате, а потом услышала стук. Открыв утром дверь, я увидела только вязанную сандалинку, которую, дрожа, вернула на ножку куклы, сидящей на серванте.
Как я уже сказала: родители мне не поверили. Они забыли о смерти собственной дочери почти на следующий день, как будто и не было никого. И даже начали планировать свой отпуск. Какими же надо быть черствыми…
Я проснулась вся в слезах. Затихший в комнате топот снова догнал меня в ночных кошмарах. Я встала с кровати и увидела конверт – он все еще лежал перед дверью. Ладно, хуже уже некуда, может хоть станет понятно, что надо это про̀клятой кукле.
В конверте была туристическая выписка, рекомендация по прививкам и сбору аптечки для поездки в Австралию, брошюра турфирмы, вырезка карты нашего города, с отмеченным местом сбора уезжающих. Да, я слышала разговоры об отпуске, но не думала, что родители уже все подготовили. Последними в конверте лежали билеты. Их было два.
Мама стучала ножом по доске, нарезая морковку: видимо опять витаминный салат. Папа натачивал мясной топорик – значит, на обед в очередной раз будут стейки.
Я уже хотела сесть за стол, как мама обратилась ко мне, не прерывая готовку.
— Ты знаешь, что лазить по чужим вещам нехорошо?
— Что? Я никуда не лазила. – Кажется, они поняли, что кукла прочесала бумаги в гостиной, но я не врала – я была непричастна.
Я почувствовала холодок около моего горла. Отец подошел ко мне со спины, и прижал лезвие к моей шее.
— Мы не хотели, чтобы все так закончилось. Я не хотел. – По слегка дрожащему голосу казалось, что он расчувствовался, но рука, крепко сжимавшая топорик, не дрогнула ни на миг. – Твоя сестра… Она была не такой. Мы это увидели с самого ее рождения. А ты великодушна: нянчилась с ней, вместо того чтобы просто выбросить в канаву это отродье. Ее нельзя было исправить. Мы хотели освободить тебя от этого бремени, но твоя душа оказалась еще чище, чем мы предполагали. Ты не смогла забыть. Мне очень жаль, доченька, но так будет лучше для всех.
Мама внезапно нахмурилась, и перевела взгляд с моих глаз на папины. Я сразу поняла в чем дело. Мама уже давно не резала овощи, но стук продолжался. Родители, которые не слышали, или не хотели слышать его по ночам, сначала не заметили разницы. Я же напротив, узнала сразу.
Мама все кричала и кричала, а подомной раздался топот маленьких ножек.
Блеск стали – и острие топорика вонзилось в ногу женщине, которая желала моей смерти. Мама упала на колени и заплакала, а кукла снова занесла наточенный отцом топорик. Через миг я уже лицезрела фонтаны крови, струящиеся из среза поперек шеи моей матери.
Кукла взглянула на меня своими глазами-пуговками, и я потеряла сознание.
Мне так и не поверили. Нет, вину родителей в смерти сестры доказали, даже был подтвержден злой умысел – некоторые из их коллег, после смерти мамы и папы, внезапно вспомнили их разговоры, о ненависти к младшей дочке. Именно поэтому меня не упекли в колонию для несовершеннолетних: присяжные оправдали меня, хоть я и повторяла всем историю про куклу из центральной комнаты.
Куклу так и не нашли, а мой психолог уверена, что этим я неосознанно блокирую страшные воспоминания собственноручного возмездия. И знаете что? Я начала ей верить. Но до конца меня так и не смогли переубедить.
Прошло много лет спокойной жизни. Ужасы детства забылись, я снимала квартиру в другом городе, и уже лежала в кровати, когда услышала знакомый, не истрепанный в памяти давностью лет, топот маленьких ножек за входной дверью моей маленькой квартирки. Я побежала к ней – годы обдумывания произошедшего, перед тем как стали забытьем, убедили меня в одном: если кукла и была реальной, она сделала все, чтобы меня защитить.
Впрочем, открыв дверь я не увидела никого. Ни следов, ни куклы, ни записок. Было расстроившись, я решила вернуться к себе, как вдруг дверь квартиры напротив открылась. Маленькая заспанная девочка, с белым конвертом в руках, стояла на пороге.
— Тетенька, это Вы оставили? – Заспанный голос этой девочки почти отвлек меня от нескольких шрамов на ее ручках.
— Нет, не я. А… Почему дверь ты открываешь, а не родители?
— Ну ну… Не стоит переживать. Ты слышала тихий топоток в коридоре, перед тем как конверт нашла? – Я села на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне, и доверительно заглянула в глаза. Девочка отрицательно помотала головой, но мой энтузиазм было уже не остановить. – А я слышала. Думаю, даже открывать конверт нет необходимости, чтобы понять – ты под защитой того же, кто спас и меня в детстве. А теперь, малышка, давай пойдем к тебе. Я уложу тебя спать в кроватку, а пока ты будешь сладко посапывать…
Мы с сестренкой посидим, и подождем твоих родителей.
Путь напрямик
Ласковые изумрудные отблески тысяч и тысяч листьев изящно переливались надо мной. Я сидел на небольшой двухместной скамейке, посреди бесконечно длинной аллеи парка, а внутренний карман моего пиджака оттягивал портсигар. Казалось, что, несмотря на давность встречи, еще вчера мне его отдал случайный сосед. Свою семейную реликвию, с красивой историей, проходящий дедушка вручил мне, по сути, незнакомцу. Я, по привычке, коснулся его рукой, и в нем перекатилась одна единственная сигарета. Очень хотелось закурить, но не было возможности, да и это неприлично: в мою сторону неспешно двигалась пожилая леди, явно намереваясь приземлиться рядом.
Таких людей, неважно какого возраста, но с грузом богатого опыта, не нужно просить начать диалог, выдержав неловкую паузу. Они всегда начинают сами, иногда – даже не поздоровавшись, но тем не менее захватывая внимание слушателя целиком.
— Моя мать бросила меня и брата почти сразу, после его рождения. Я растила его и воспитывала, хотя была всего на три года старше: воспитателям в детских домах плевать на своих подопечных, так было, и так будет. Когда я разменяла первую декаду, началась война. Грохот и гром обрушились на наш приют, и на весь город. Тогда я еще не мыслила масштабами стран, и не догадывалась, какой ужас творится в каждом уголке мира. Двенадцать долгих лет нас терзали и убивали. Я помню, как уволокли всех мальчиков из приюта, кого за волосы, кого за ноги, а особо строптивых – оставили там, истекающих бордовыми реками. Их заставляли воевать, доставлять снаряды в окопы, пускали как пушечное мясо. Наверное, самое большое достижение моей жизни то, что я смогла спасти брата, так глупо получилось: он просто спрятался под моим матрасом, которые эти изверги не догадались перевернуть. Потом забрали нянечку: да, мы ее не любили, но слышать страшные крики и жестокие удары прямо в нашем подвале было просто ужасно, многие из детей тогда сломались, когда мы увидели ее останки. Мы остались без взрослых, куча еще совсем маленьких девчонок, и один мальчишка. Иногда нас подкармливали жители соседней разграбленной деревеньки, ведь в городе, казалось, нет больше ни одной живой души. В соседнем парке мы разбили небольшой огород, силясь вырастить хоть какие-то припасы…
Она все говорила и говорила, а я внимал каждому слову, слетающему с сухих губ. Боль и ужас войны сменились обретенной семьей в молодости, потерей брата, отправившегося по скользкой дорожке, рождением двух прелестных красавиц дочерей, которые в последствии оставили старушку в одиночестве.
— Ну а что сейчас происходит, я думаю, Вы и так знаете. Людей не научить. Не думала, что застану вторую войну за свою жизнь, да еще и такую страшную. Это ж надо… Ух, заболталась я. Вы уж простите мою старческую разговорчивость, мне на своем веку поговорить уже не с кем, не слушает нас никто. Знаете… Вот, держите.
Порывшись в карманах подъеденного молью пальто, моя собеседница вытащила искусно украшенную несколькими красными камнями, и золотыми узорами, старую бензиновую зажигалку.
— Это единственное, что осталось от того приюта, в котором я росла. Это нашей нянечки. Мне то уж не надо, да я и не курила никогда. А вы курите?
— Пока еще нет. Благодарю Вас, прекрасная леди. – Зажигалка стукнулась о портсигар в кармане, завершая мою небольшую коллекцию. Значит, скоро можно будет закурить.
Старушка смутилась от моего обращения, но все же спросила:
— А… Вы не подскажете, куда я направлялась? Старость, все-таки, уж и не помню, что на завтрак было.
Я жестом указал на дверь небольшого домика, за моим правым плечом. Из окна выглядывал маленький мальчик, лет восьми. У моей случайной соседки немного вытянулось лицо, казалось, даже сотни морщинок разглаживаются, превращая старческий лик в молодой, если не ребяческий.
Старушка встала, и, все молодея на глазах, пошла к домику. Когда уже маленькая девочка открыла дверь – я оторвал от них взгляд, и посмотрел в сторону. Ко мне шел новый собеседник.
Девчушка жадно покусывала шоколадно-вафельный рожок, в два раза больше, чем следовало, набитый ванильным мороженным. Ее ярко-алое платье чуть покачивалось, когда девочка болтала ногами, которые еще даже не доставали до земли, сидя рядом, и смотря на меня с любопытством.
— Хочешь мне что-то рассказать? Я умею хранить секреты. – Я ласково и подбадривающе улыбнулся, и малышка отвела от меня глаза в смущении. Впрочем, ненадолго.
— Я сбежала из дома. – В ее голосе не слышалось ни стыда, ни гордости – она просто говорила о своем решении, как будто уже взрослый человек, хотя, на вид, ей не было больше семи. – Когда мама и папа попали в катастрофу, меня к тете Любе отправили, а она злюка.
Девочка надула щеки, и высунула язык, показывая свое негодование. А потом вдруг засмеялась «катастрофа… как кот и строфа, хи хи хи». В таком возрасте дети еще не пытаются в полной мере осознать, что произошло на самом деле. Может это и к лучшему – если моральная боль придет позднее.
— А откуда у тебя такая вкусняшка?
— Мне дядя дал. Он добрый. Увидел, что я гуляю одна, и купил мороженку. А чтобы я не простудила горло – отвел к себе в гараж. Там всякие жуткости висели: цепочки там, веревочки, как в комнатах ужасов, знаете, куда взрослые ходят? И чаем он меня поил кислым каким-то! Но зато общался со мной по-доброму, а не как дома… Еще он почти как дядя Сеня меня по ноге гладил. Но все равно был добрее. – Девочка чуть пересела, и складки на платье разошлись, демонстрируя продолговатые разрывы на, казалось, совершенно новой одежке.
— А это откуда? – я указал на разрезанное платье, в районе ее живота.
Недолго думая, я махнул рукой на припаркованную машину, за моим правым плечом.
— Пап? Мамочка?! – девочка вскочила, выронив мороженное, и резво побежала к машине. Только глянув ей в след можно было увидеть белый цвет платья на маленькой спинке, каким оно и было изначально.
Мороженное быстро таяло на солнце, а рожок растворялся от дуновений ветра. Когда за моей спиной послышался удаляющийся гул мотора, ко мне уже шел молодой человек.
Сев рядом, юный парень в дырявой кожа̀нке поправил сальные длинные волосы, и вольготно закинул ногу на ногу. Он с каким-то презрением посмотрел на меня и хмыкнул.
— Кажется, Вас что-то тревожит?
— Меня? Ни черта меня не тревожит. Эти идиоты пусть и догнали меня, хрена с два они найдут остальные мои материалы. – Парень мерзко засмеялся, но тут же закашлялся. Отдышавшись, он медленно продолжил, смакуя каждое свое слово. – Знаешь как красиво кричат, если ногти вырывать не быстро, в одно движение, а медленно, не спеша… Это целая симфония. – На его лице заиграла улыбка, он начал двигать пальцами, словно по невидимой арфе, и жмурить глаза. – А если отрезать язык – можно услышать более низкие ноты. Я столько композиций написал! Но никто их не понимает.
Горестно вздохнув, парень уставился перед собой. Молчание длилось несколько минут, но затем он продолжил.
— Я, видимо, должен покаяться в содеянном, да? Только вот я ни о чем не жалею. Я прожил жизнь так, как мне хотелось. Делал то, что правильно, ясно?! Музыку писать может каждый, но такую… такую мог только я. Ты даже не представляешь, сколько всего я сделал. Барабаны, например. Столько попыток… Кожа то рвалась, то наоборот – была слишком жесткой. Только к тридцатой попытке я понял, что надо погрузить еще живого в воду, и дать медленно коже пропитываться влагой, пока сердце не закончит биться в груди. А сушить кожу нужно не снимая с тела, тогда кровь и жиры в мясе не дают ей пересушиться. А сколько у меня палочек! Из ребер, из тазобедренных костей! Хочешь взглянуть?
Я отрицательно качнул головой, и парень с еще большем презрением хмыкнул, но продолжил свой рассказ.
— Второе, чем я горжусь – это арфа. Я долго пытался сделать струны из волос, но это все не то. Жилы, друг мой, жилы! И непременно вытянутые с еще живого человека! Только такие звучат идеально. Для гитары, кстати, тоже подходят, но как раз для нее волосы – превосходный вариант, а ноготки, в качестве медиатора, идеально дополняют такой инструмент. Эх, если бы кто-нибудь согласился со мной сыграть, мы бы покорили весь мир. А эти орущие идиотки, даже не понимая, какой шедевр творят, были бы прелестным хором. И что, что мне сейчас делать?
Напоследок взглянув на просвечивающие в кожанке органы, в которых слабо выделялся свинцовый отлив, я кивнул на дверь за моим левым плечом.
Дверь была такой черной, что, казалось, не отражала свет вовсе. Подойдя к ней можно было услышать самые горькие крики и стоны, которые только можно вообразить. Говорят, если стоять рядом с ней долго – сам не заметишь, как пройдешь внутрь, даже если в этом не было нужды.
Еще разок с ненавистью взглянув на меня, парень с решимостью подошел к двери и открыл ее.
В ту же секунду когтистая рука пробила ему грудь, вырывая сердце. Закричав от боли, и осев, молодой человек отдышался и начал смеяться. Его смех становился все громче и отвратительнее, пока рука не заткнула вырванным сердцем его рот, и не утянула за собой в небытие.
В трениках и немного заляпанной майке ко мне шел мужчина. На вид ему было около сорока лет, и он выглядел крайне озадаченным. Но, как и все, прежде чем начать диалог, он уселся рядом.
— Здравствуйте. Я… Эм, я прошу прощения, Вы не подскажите, где я?
— Добрый день. Подскажу, безусловно. Но, для начала, я бы хотел услышать что-то от Вас.
— Мммм… а что конкретно? Ну, я Павел Ильич, можно просто Паша. Я уборщиком в школе местной работаю, вот отпуск за год наконец выдался, в прошлом году даже на лето не отпускали. Мы с Аней, женой моей, ссорились постоянно из-за этого, а сейчас, знаете, как будто страсть заново проснулась, мы неделю из дома не выходим, то посмотрим что-то вместе, то приготовим… А сегодня, помню, с кровати только встал, чайник поставил, кофия выпить, а в окне – глядь – свет неистовый. Я присматриваться только начал, как тут и оказался. Мне домой бы, я по Аньке уже соскучиться успел, да и глупенькая она у меня, напридумывает еще чего.
Мне не хотелось отпускать этого человека, я знал, что дальше будет только одиночество, но работа есть работа. Я кивнул на дверь квартиры, за моим правым плечом, где его с нетерпением ждала супруга. Забыв попрощаться, мужчина ринулся домой.
Я понимал, что финал, который с начала времен казался таким далеким и недосягаемым, наконец свершился. Но все равно оглянулся по сторонам, ища нового собеседника. А увидел только мириады скамеек, прореживающие бескрайне тянущуюся в обе стороны аллею, на которых восседали мои коллеги, так же с надеждой глядя по сторонам.
Пока где-то в отдалении падали на уже бездушную Землю металлические болванки, вызывая столбы света, жара и радиационной пыли, нескончаемый ряд слушателей доставал табак. Кто-то в виде самокрутки, кто-то – сигареты, некоторые доставали сигары или сигариллы, иные – трубки или папиросы. Люди придумали две безупречно хорошие вещи – это кисло-шипучие конфеты, взрывающиеся во рту словно маленький фейерверк, и, разумеется, табак.
Я сладостно затянулся сигаретой и прикрыл глаза. Да, на этой аллее сигарета не могла закончиться, но и мы не могли уйти. Мы все, только что бывшие судьями, оказались вечными пленниками этого зеленого сада. Я сидел так, бесконечно долго, делая затяжку за затяжкой, и все новыми кругами мысленно прогоняя все рассказанные мне истории, иногда улыбаясь над особенно хорошими.
Сколь долго я бы не сидел, я не забуду ничего из огромной коллекции историй в моей памяти, пока не закончится вечность. И знаете что?
Охотник на ведьм
— Этот безымянный городок во Флориде легко можно было спутать с любым другим, находящимся в таком же отдалении от мегаполисов. Если, конечно, Вам посчастливится в него заехать – очень легко проехать мимо, и даже не обратить внимание на еле заметные вдали домишки и какую-то крохотную точку на карте. Однако историю мне необходимо начать именно с него.
В таких городках люди особо бережно относятся к природе: около каждого домика есть, если не небольшой огород, то, как минимум, заросли всяческих кустов, которые никто не смеет трогать. Кроме того, жители даже двери не запирают – крайне скудное население, и практически полное отсутствие приезжих вселяют уверенность в сердца горожан.
Такая же серая, как и местность на мили вокруг, школа этого городишки могла бы ничем не выделяться на фоне остальных строений, но именно в ней училась Амелия, совсем юная девушка, которой еще не стукнуло даже 15 лет, но уже крайне популярная и не обделенная вниманием сверстников. Такие обычно устраивают шумные вечеринки и пьянки на задворках школ, однако какие вечеринки могут быть в захолустье? Единственное развлечение, которое нашла для себя, возглавляемая Амелией, группа девчонок – поиск в местной библиотеке старинных псевдомагических томов. Тряся густыми каштановыми волосами Амелия подзывала других: сегодня есть улов, и на стол перед Рози и Лейлой упала огромная, пыльная и потертая книга. Название, видимо, кануло в лету вместе с упоминаниями этого города, но на корешке еще можно было разобрать нечто, удаленно напоминающие «Темная магия». То, что нужно!
С жадностью листая страницы юные леди обнаружили искомое: ритуал призыва дьявола, да еще и с такими подробностями, которых никогда ранее не встречали.
— Все бы хорошо, но ты же понимаешь, что бадьяна в этой деревне не найдешь, я уже молчу про кровь енота – мало того, что звучит как бред, но еще и никто из нас не согласится резать животных! – Возмущалась Рози, глядя на новоиспеченный рецепт.
В сумерках трое девиц, копошившихся на заднем дворе дома, не могли не привлечь внимания случайных прохожих – вот только в пятницу жители, традиционно, праздновали окончание недели, поглощая спиртное, и подружкам ничего не мешало.
— Может вот этого? – с недоброй искоркой в глазах шептала Лейла, разглядывая с интересом обнюхивающее принесенную приманку в виде ножки от курицы семейство енотов.
— Нет. Ты же знаешь, что обычно используют кровь девственницы. Раз уж мы за это взялись – надо брать самого маленького. – С этими словами Лия решительно схватила самого молодого енотика, тут же вызвав гневный писк его родителей. – Все, в дом!
Белоснежные платья-пижамы, полная луна, ровно трое подруг. Можно ли найти более идеальные условия для ведьмовства? Нависнув над глубокой каменной чашей, так удачно найденной девочками на барахолке еще перед самым первым собранием более года назад, Амелия и Лейла собирали в нее все принесенные ингредиенты. Рози же, находясь в шоке от того, что задумали подруги, тушевалась в углу комнаты.
— Готовы? – все с тем же недобрым блеском глаз спросила Лейла?
— Естественно! – Лия подбадривающе кивнула.
— Может не стоит все-таки? Он еще совсем маленький – Рози чуть не плакала, но не могла просто уйти, у нее не было подруг, и, если бы не Амелия, ее и дальше шпыняли бы одноклассники.
Окно, по забывчивости не закрытое шторами, издало странный звук, и сначала было непонятно что произошло. Пламя свечи, стоящей рядом с Рози колыхнулось, освещая расцветающую красную точку ровнехонько между ее глаз. На стене позади красовались ужасные красные узоры, из крови и ошметков черепа.
— Рози. – Амелия и Лейла подхватили оседающую подругу.
— Что с ней? Это что. кровь?! – Лейла, только что неистово желавшая смерти несчастному животному, прижала руки к губам, отпуская бездыханное тело подруги.
Амелия не успела закончить, и фраза переросла в крик, когда ее левую лопатку пронзила острая боль, а белоснежное платье окрасилось бордовым.
— Бежим! – Схватив подругу за неповрежденную руку Лейла потащила ее за собой из комнаты в чулан.
— Не волнуйся, я вызову врача, сейчас, сейчас…
Забравшись с подругой в чулан, Лейла дотянулась до стоящего рядом телефона, и, трясущимися руками, начала вводить номер.
За воем сирены машины шрифа и единственной на весь город кареты скорой помощи, никто не заметил удаляющийся из города в клубах пыли пикап.
Амелия не дождалась медиков. А когда Лейла подслушала из разговора плачущих родителей, что в телах ее подруг найдены серебряные пули – перестала общаться с окружающими. Ни родители, ни друзья так и не добились от нее ни единого слова, ровно до того момента, как она написала на промокшем от слез клочке бумаги «Это должна была быть я», и повисла безвольной куклой под потолком своей комнаты.
Единственное выжившее, из находящихся на той бойне, существо незамеченным вернулось к своим полосатым родителям.
Три девочки в обмен на енота, думаете того не стоит?
— Тихий рокот мотора всегда меня успокаивал. Уезжать из этого города было приятно, но еще приятнее будет заехать в следующий. Я точно знал, куда ехать, Голос никогда не ошибается, и он вел меня лучше любого навигатора. Пусть я питаюсь объедками, пусть от меня шарахаются люди – моя Миссия важнее всего.
Асфальт шуршал под колесами, которые изредка издавали дробь, наезжая на камни, или проваливаясь в неровности дороги. Да, дороги… Большая часть моей жизни — это путь. Я еду и иду, иду и еду. От одной цели к другой. Я никогда не буду Человеком, никогда не буду счастлив как обычные люди. Но кто-то должен делать эту работу.
До следующего городишки уже рукой подать…
Рита никогда не была популярной. Еще в школе ее все дразнили – еще бы, рыжеволосых, а тем более с яркими веснушками, легче всего использовать как козла отпущения. А после поступления в университет – долгие годы школьных мучений давали о себе знать, и знакомств она не заводила.
Все свободное время посвящалось вычитыванию библиотечных книг, которые, казалось, нескончаемым потоком проходили через ее руки. И ни одна книга, начиная от черных и злых страшилок, заканчивая книгами по пат. анатомии ее не смущали. Ровно до момента, как Рита подняла исцветший том, со стертым на обложке названием. Ее внимание привлек ритуал освобождения, обещающий чарующую вечную жизнь и процветание. И ингредиенты казались доступными, в таком большом городе можно легко было найти даже свежие листья клена, пусть и рос он только в отдаленных регионах.
Оставалось только взять ее домой. Но на обложке Рита не обнаружила привычного библиотечного вкладыша, ровно как и штампа. Что же, кто-то просто забыл тут эту книгу? Неужели придется ее… Нет, она не воровка. Но ритуал так манит, что руки сами кладут книгу в рюкзак, а ноги сами прокладывают путь вдали от зорких глаз местного библиотекаря. Кажется, через пару кварталов как раз были нужные магазины, чтобы начать собирать ингредиенты.
Удачный вечер выдался довольно скоро, родители, с которыми Рита до сих пор жила, ушли в гости, даже не попрощавшись… Что ж, бывает, теперь и им наплевать на Риту. Но ничего, сегодня все изменится.
Стоя на кухне, девушка собирала в кастрюлю все необходимое. Самые разномастные вещи были разбросаны по столам: начиная от растений и цветов, заканчивая игрушками, втихую украденными с детской площадки. Эти дети такие невнимательные. В ритуале было что-то написано про отнятие жизни в свою пользу, но Рита не стала вчитываться, успокаивая себя, что, если все и сработает, пожертвовать можно многим, тем более что жертвовать будет не она. Начнем вот с этого грузовичка.
Бурлящее варево создавало слишком много пара, и, в запотевшее окно, невозможно было заметить тень, крадущуюся к двери дома…
Когда зелье было собрано, оставалось только прочитать заклинание. На секунду Рита позволила себе усмехнуться, задумавшись что это все бред, но быстро отбросила такие мысли – негоже будущей ведьме сомневаться.
*замок тихонько щелкнул, темная тень скользнула внутрь дома*
— Statim te rogo ut vitam meam ad tempus aliis praeparatum extendas. («Немедля прошу продлить мне жизнь на срок, уготованный другим», прим. авт.) – В глазах Риты заблестел недобрый огонь. Она начала понимать, что делает, но не собиралась останавливаться.
*тихие шаги по коридору, дверь кухни еле слышно скрипнула, прервав юную колдунью*
— Accipere opus. («Действуй», прим. авт.) – Девушка в отчаянии закричала последние слова заклинания, но острая сталь уже перерезала ее горло, окрашивая пол и стены в алый.
Спустя какое-то время, Риту найдут родители. Несмотря на нетронутое лицо хоронить будет решено в закрытом гробу: с рук, ног и тела удалены все мышцы и кожа. На органах красуются следы укусов, как будто какой-то зверь обглодал эту девушку.
Но ведь зверь не может перерезать горло?
— Она не понимала, что действие заклинания продлевает жизнь, но не гарантирует бессмертие. Через пару дней в газетах, под заголовком о жестоко зарезанной и расчлененной на собственной кухне девчонке, появится еще один, о найденном в своей кровати бездыханном ребенке, который еще недавно пошел в детский сад. Его обнаружит пара, так счастливо проживающая очередной год своего брака. Они не ждали беды, они постоянно водили свое дите по врачам, следя за его здоровьем. И они так и не поймут, почему его жизнь прервалась. Вы еще слушаете?
Затихшие было на другом конце провода всхлипы возобновились, и жалобный голос произнес:
— Зачем? Зачем Вы мне это говорите? Зачем заставляете слушать? Почему Вы не могли просто их отговорить…
— Их нельзя отговорить. Рано или поздно ведьма поймет свой дар. И тогда… убежать не удастся никому. Слушайте дальше.
— Еще одна история, которую я расскажу, произошла со мной. Думаю, мы достигли той стадии понимания, чтобы я ее поведал.
Я всегда мечтал о семье. О простой жизни, незамысловатой работе, но в счастье. И достиг такой.
Моя прелестная жена, с ангельским голосом, и волшебными белокурыми волосами, родила мне прекрасную дочь. Мы назвали ее Дженнифер. Моя Дженни… Я темноволосый, и каким-то чудом наша дочь получила двухцветную шевелюру. Мы это узнали, разумеется, не сразу. Но когда у нее начали расти волосы, чередующиеся темные и светлые пряди вгоняли в умиление и восторг любого, кто видел мою дочурку.
Помню, как она пошла в детский сад, в школу. Как ее дразнили одноклассники, и как мы с женой учили ее защищаться от нападок. Я даже видел ее первый поцелуй, представляете? Она влюбилась в своего одноклассника, и, пусть это был просто детский поцелуй в щечку, я видел его, такой важный этап жизни моего дитя.
В это время, в наш город переехала новая семья. Холлы, я навсегда запомню эту проклятую фамилию.
Мы сидели вместе за столом, это был день благодарения. Потрясающе вкусный ужин, моя жена восхитительно готовила. Но посреди трапезы раздался звонок в дверь. Я тогда делал своей дочке пристройку, ее новую комнату, и очень устал за день работы по дому, поэтому моя жена любезно согласилась открыть дверь. Следующий звук, который я услышал, был выстрелом. Мы почти оглохли с Джен, но я успел среагировать, повалил ее на пол и спрятал под стол. Я сказал ей сидеть тихо, пусть и слабо надеялся что это поможет.
Глупость. и моя, и ворвавшихся. Незваные гости не стали меня убивать, даже не представляя какого монстра создают. Одним ударом приклада меня вырубил отец семейства Холлов.
Следующее что я помню – как несусь к их дому. Как врываюсь на кухню, весь в крови своей жены, которую я пытался разбудить, не веря, что она умерла. Помню, как вижу туфельку своей дочурки, так нелепо свисающую с ее ноги, торчащей из огромной кастрюли.
И тут появился он. Голос.
Я резал и резал. Всех, каждого… каждого проклятого Холла. Отцу я разорвал его безобразную пасть, когда он выскочил к двери, чтобы меня остановить. Матери, этой отвратительной ведьме, я сначала выдавил глаза, чтобы она не видела а только слышала что я буду делать, а потом перерезал сухожилия, чтобы она не могла двигаться, и разумеется язык, ее поганый язык, которым она читала свои проклятия, я откусил собственными зубами, заставив ее замолчать. Я оставил эту тварь истекать кровью, и следующим был их сын, который не успел добежать до ружья. Мальцу не хватило буквально пары метров, когда я поймал его за лодыжку. Знаете, что слышала эта погань, лежащая на кухне? Как я отрываю ему ноги, как ломаю руки, как он захлебывается собственной кровью. Хотите знать, что последнее почувствовала эта ведьма? Как в глотку капает кровь ее дочери, которую я приволок из манежа. Я прекратил их род. Моя ярость не знала границ, когда я срезал мясо с их тел, как мне велел Голос. Я поедал его, чтобы забрать их силы, чтобы встать на защиту простых людей, не причастных к злой магии. Но ни я, ни Голос, не могли удержать растворяющуюся в клубах зеленого дыма книгу, со стертым названием, лежащую рядом с супом из моей дочери.
Стал ли я таким же отвратным? Стал ли монстром? Однозначно. Но не я это выбрал. За меня сделали выбор эта ведьма, и Голос. Можете называть меня монстром, маньяком, самой распоследней тварью. Но я не позволю этой чуме распространяться.
— Прекратите! Что?! Что Вы хотите от меня? Вы рассказали мне мой распорядок дня, я не обращалась в полицию, я никому не говорила о Вас, я выслушала все эти ужасные, мерзкие истории. Что Вам еще нужно?
— Думаю Вы и так поняли. Ровно через два дня, в это самое время, ваша с Майклом дочь принесет в дом книгу. Еще через день она будет проводить ритуал.
— Нет… НЕТ! Ей же всего десять…
— Молчать. Именно в этот день, вы с мужем уйдете из дома. Мне плевать куда, и будет ли у вас алиби. Вас не должно быть дома. Иначе… иначе я заберу и вас обоих.
Неужели вы тоже хотите узнать, какова ваша дочь на вкус?