Так говорил заратустра цитаты о сверхчеловеке

15 афоризмов из книги «Так говорил Заратустра» Фридриха Ницше

Лучше ничего не знать, чем знать многое наполовину! Лучше быть глупцом на свой риск, чем мудрецом на основании чужих мнений

Фридрих Вильгельм Ницше (1844 — 1900) — выдающийся немецкий мыслитель. Он создал собственную философскую систему, в которой поставил под сомнение устоявшиеся в европейском обществе нормы морали, религии, культуры и общественно-политических отношений. Его главным произведением стала книга «Так говорил Заратустра», посвященная концепции «сверхчеловека». Этот труд оказал огромное влияние на развитие мировой литературы и философии последних полутора столетий.

Мы выбрали из него 15 цитат:

Человек — самый жестокий зверь.

Лучше ничего не знать, чем знать многое наполовину! Лучше быть глупцом на свой риск, чем мудрецом на основании чужих мнений.

С человеком происходит то же, что и с деревом. Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, — ко злу.

Величайшие события — это не наши самые шумные, а наши самые тихие часы.

Любите, пожалуй, своего ближнего, как себя — но прежде всего будьте такими, которые любят самих себя.

Вы любите вашу добродетель, как мать любит свое дитя; но когда же слыхано было, чтобы мать хотела платы за свою любовь?

Один идет к ближнему, потому что он ищет себя, а другой — потому что он хотел бы потерять себя.

Тот, кто хвалит, делает вид, будто воздает он должное, но на самом деле он хочет получить еще больше!

Вдвоем человек бывает более одиноким, чем наедине с собою.

Надо научиться не замечать себя, чтобы многое видеть.

Кого окружает пламя ревности, тот обращает наконец, подобно скорпиону, отравленное жало на самого себя.

Говорит мне справедливость: «люди не равны». И они не должны быть равны!

Человек — это канат, протянутый между животным и Сверхчеловеком, это канат над пропастью.

Церковь — это род государства, притом — самый лживый.

Источник

Цитаты из книги “Так говорил Заратустра”, Фридрих Ницше

Свободный от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но твой ясный взор должен поведать мне: свободный для чего?

Мужество есть лишь у тех, кто ощутил сердцем страх; кто смотрит в пропасть, но смотрит с гордостью в глазах.

Правда, я — лес, полный мрака от темных деревьев, но кто не испугается моего мрака, найдет и кущи роз под сенью моих кипарисов.

Даже у Бога есть свой ад — это любовь его к людям.

Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: он хочет.

Пусть мужчина боится женщины, когда она ненавидит: ибо мужчина в глубине души только зол, а женщина еще дурна.

Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасностей и игры. Именно поэтому ему нужна женщина — как самая опасная игрушка.

Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь еще человек больше обезьяна, чем иная из обезьян.

Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Они отравители, все равно, знают ли они это или нет.

Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью. Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка. В человеке важно то, что он мост, а не цель.

Завоевать себе свободу и священное Нет даже перед долгом – для этого, братья мои, нужно стать львом.

Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения.

Десять раз должен ты мириться с самим собою: ибо преодоление есть обида, и дурно спит непомирившийся.

Для всех этих прославленных мудрецов кафедры мудрость была сном без сновидений: они не знали лучшего смысла жизни.

Чрево бытия не вещает человеку иначе, как голосом человека.

Тело – это большой разум, множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастырь.

Кого окружает пламя ревности, тот обращает наконец, подобно скорпиону, отравленное жало на самого себя.

Человек есть нечто, что должно превзойти; и оттого должен ты любить свои добродетели – ибо от них ты погибнешь.

Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть.

Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными! Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.

Авторы и их творения

© 2011-2021 Цитаты и афоризмы на все случаи жизни

Источник

Цитаты из книги «Так говорил Заратустра»

Там научился ты, насколько труднее уметь дарить, чем уметь брать, и что хорошо дарить есть искусство, и притом высшее, самое мудреное искусство доброты.

И посмотрите на этих мужчин: их глаза говорят — они не знают ничего лучшего на земле, как лежать с женщиной.Грязь на дне их души; и горе, если у грязи их есть еще дух! О, если бы вы совершенны были, по крайней мере как звери! Но зверям принадлежит невинность.

. Женщина мало что смыслит в чести. Пусть же станет честью ее — любить всегда сильнее, чем любят ее, и в любви никогда не быть второй.

Что знает о любви тот, кто не презирал именно того, кого он любил?

Вы заключаете брак: смотрите же, чтобы не стал он для вас заключением! Слишком торопитесь вы заключая брак, и вот следствие — расторжение брачных уз!

Я хотел бы одарять и наделять до тех пор, пока мудрые среди людей не стали опять радоваться безумству своему, а бедные — богатству своему.

Как много великих идей, чьё действие подобно кузнечным мехам: от них человек надувается и становится ещё более пустым.

Добродетелью считают они все, что делает скромным и ручным; так превратили они волка в собаку и самого человека в лучшее домашнее животное человека.

— Не давай им ничего, — сказал святой. — Лучше сними с них что-нибудь и неси вместе с ними — это будет для них всего лучше, если только это лучше и для тебя! И если ты хочешь им дать, дай им не больше милостыни и еще заставь их просить её у тебя! — Нет, — отвечал Заратустра, — я не даю милостыни. Для этого я недостаточно беден.

Разве жалость — не крест, к которому пригвождается каждый, кто любит людей? Но моя жалость не есть распятие.

Но невозможного хочу я: попрошу же я свою гордость идти всегда вместе с моим умом!

И даже при существовании всех добродетелей надо еще понимать одно: уметь вовремя послать спать все добродетели.

Мужество побеждает даже головокружение на краю пропасти; а где же человек не стоял бы на краю пропасти! Разве смотреть в себя самого — не значит смотреть в пропасть!

Я вежлив с ними, как со всякой маленькой неприятностью; быть колючим по отношению ко всему маленькому кажется мне мудростью, достойной ежа.

Вот новая тишина, которой я научился: их шум вокруг меня накидывает покрывало на мои мысли.

Кто обладает малым, тем обладают меньше.

В сущности в своей простоте они желают лишь одного: чтобы никто не причинял им страдания. Поэтому они предупредительны к каждому и делают ему добро. Но это трусость – хотя бы и называлась она «добродетелью».

Они так холодны, что ищут себе тепла в спиртном. Они разгорячены и ищут прохлады у замерзших умов. Все они хилы и одержимы общественным мнением.

Достойным казался мне этот человек и созревшим для смысла земли; но когда я увидел его жену, земля показалась мне домом для умалишённых.

Источник

ФРИДРИХ НИЦШЕ «ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА» — ЦИТАТЫ ИЗ КНИГИ

Так говорил заратустра цитаты о сверхчеловеке. Смотреть фото Так говорил заратустра цитаты о сверхчеловеке. Смотреть картинку Так говорил заратустра цитаты о сверхчеловеке. Картинка про Так говорил заратустра цитаты о сверхчеловеке. Фото Так говорил заратустра цитаты о сверхчеловеке

Знай, нет ни верха, ни низа! Бросайся повсюду, вверх и вниз, ты, лёгкий! Пой! перестань говорить!
— разве все слова не созданы для тех, кто запечатлён тяжестью? Не лгут ли все слова тому, кто лёгок! Пой! перестань говорить!

Надо перестать позволять себя есть, когда находят тебя особенно вкусным, — это знают те, кто хотят, чтобы их долго любили.

Я не верю больше в себя самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, — но как же случилось это?
Я меняюсь слишком быстро: моё сегодня опровергает моё вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, — этого не прощает мне ни одна ступень.
Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?

Сегодня ещё страдаешь ты от множества, ты, одинокий: сегодня ещё есть у тебя всё твоё мужество и твои надежды.
Но когда-нибудь ты устанешь от одиночества, когда-нибудь гордость твоя согнётся и твоё мужество поколеблется. Когда-нибудь ты воскликнешь: «я одинок!»
Когда-нибудь ты не увидишь более своей высоты, а твоё низменное будет слишком близко к тебе; твоё возвышенное будет даже пугать тебя, как призрак. Когда-нибудь ты воскликнешь: «Всё — ложь!»

Часто грязь восседает на троне — а часто и трон на грязи.

Я люблю тебя [жизнь] дальней, ты вблизи мне пуще неволи; твоё бегство манит меня, поиск твой полонит меня — я страдаю, но ради тебя разве я не готов и к юдоли!

Маленький человек, особенно поэт, — с каким жаром обвиняет он жизнь на словах! Слушайте его, но не прослушайте радости во всех жалобах его!

Никто не рассказывает мне ничего нового, — поэтому я рассказываю себе о самом себе.

Кто хочет научиться летать, должен сперва научиться стоять, и ходить, и бегать, и лазить, и танцевать, — нельзя сразу научиться летать!

Одно дело — покинутость, другое — одиночество…

Мы друзья с тобою изначала: у нас едины скорбь, и страх, и дно; даже солнце у нас общее.
Мы не говорим друг с другом, ибо знаем слишком многое: мы безмолвствуем, мы улыбками сообщаем друг другу наше знание.

Счастье бегает за мной. Это потому, что я не бегаю за женщинами. А счастье — женщина.

Благороднее считать себя неправым, чем оказаться правым, особенно если ты прав.

Любящие были всегда и созидающими, они создали добро и зло. Огонь любви и огонь гнева горит на именах всех добродетелей.

Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе.

И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки и мыльные пузыри и те, кто похож на них среди людей, больше всех знают о счастье.

Кого окружает пламя ревности, тот обращает наконец, подобно скорпиону, отравленное жало на самого себя.

«Заратустра хочет опять стать человеком».
— Так начался закат Заратустры.

Чист взор его, и на устах его нет отвращения. Не потому ли и идёт он, точно танцует?

Всякая великая любовь хочет не любви: она хочет большего.

Кто всегда очень берёг себя, под конец хворает от чрезмерной осторожности.

Убивают не гневом, а смехом.

Пустыня ширится сама собою: горе
тому, кто сам в себе свою пустыню носит.

Я люблю того, чья душа глубока даже в ранах…

Рядом со знанием моим простирается чёрное невежество моё.
Совестливость духа моего требует от меня, чтобы знал я что-нибудь одно и остальное не знал: мне противны все половинчатые духом, все туманные, порхающие и мечтательные.
Где кончается честность моя, я слеп и хочу быть слепым. Но где я хочу знать, хочу я также быть честным, а именно суровым, метким, едким, жёстким и неумолимым.

Особенно тех, кто называли себя «добрыми», находил я самыми ядовитыми мухами: они кусают в полной невинности, они лгут в полной невинности; как могли бы они быть ко мне — справедливыми!
Кто живёт среди добрых, того учит сострадание лгать. Сострадание делает удушливым воздух для всех свободных душ. Ибо глупость добрых неисповедима.

Не раб ли ты? Тогда ты не можешь быть другом. Не тиран ли ты? Тогда ты не можешь иметь друзей.
Слишком долго в женщине были скрыты раб и тиран. Поэтому женщина не способна ещё к дружбе: она знает только любовь.

Но скажите мне вы, мужчины, кто же среди вас способен к дружбе?
О мужчины, ваша бедность и ваша скупость души! Сколько даёте вы другу, столько даю я даже своему врагу и не становлюсь от того беднее.

Я люблю храбрых; но недостаточно быть рубакой — надо также знать, кого рубить!
И часто бывает больше храбрости в том, чтобы удержаться и пройти мимо — и этим сохранить себя для более достойного врага!

Не то, откуда вы идёте, пусть составит отныне вашу честь, а то, куда вы идёте! Ваша воля и ваши шаги, идущие дальше вас самих, — пусть будут отныне вашей новой честью!

Они [люди] недоверчивы к отшельникам и не верят, что мы приходим, чтобы дарить.
Наши шаги по улицам звучат для них слишком одиноко. И если они ночью, в своих кроватях, услышат человека, идущего задолго до восхода солнца, они спрашивают себя: куда крадется этот вор?

С трудом ушёл я из толпы сострадательных, — чтобы найти единственного, который учит нынче: «Сострадание навязчиво», — тебя, о Заратустра!
— будь оно божеским, будь оно человеческим состраданием — оно перечит стыду. И нежелание помочь может быть благороднее, чем эта путающаяся под ногами добродетель.
Но сострадание называется сегодня у всех маленьких людей самой добродетелью — они не умеют чтить великое несчастье, великое безобразие, великую неудачу.

«В моём царстве ни с кем не должно быть несчастья; пещера моя — хорошая пристань. И больше всего хотел бы я всякого, кто печалится, опять поставить на твёрдую землю и на твёрдые ноги.
Но кто снимет с плеч твою печаль? Для этого я слишком слаб. Поистине, долго придётся нам ждать, пока кто-нибудь опять воскресит тебе твоего Бога.
Ибо этот старый Бог не жив более: он основательно умер».
Так говорил Заратустра.

Его [Бога] часто и совсем нельзя было понять. Как же сердился он на нас, этот дышащий гневом, что мы его плохо понимали! Но почему же не говорил он яснее!
И если вина была в наших ушах, почему дал он нам уши, которые его плохо слышали. Если была грязь в наших ушах, кто же вложил её туда?

Чтобы приятно было смотреть на жизнь, надо, чтобы её игра хорошо была сыграна, — но для этого нужны хорошие актёры.

Перемена ценностей — это перемена созидающих.

— Ты спрашиваешь, почему? Но я не принадлежу к тем, у кого можно спрашивать об их «почему».
Разве переживания мои начались со вчерашнего дня? Давно уже пережил я основания своих мнений.
Мне пришлось бы быть бочкой памяти, если бы хотел я хранить все основания своих мнений.

Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что дóлжно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?
Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?
Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором.

Беги, мой друг, в свое уединение, туда, где веет суровый, свежий воздух! Не твоё назначение быть махалкой от мух. —
Так говорил Заратустра.

Подобно тем, кто стоит на улице и глазеет на проходящих, так ждут и они [учёные] и глазеют на мысли, продуманные другими.

Кто не верит себе самому, всегда лжёт.

Там, где есть жизнь, есть и воля; но это не воля к жизни, но — так учу я тебя — воля к власти!

То, о чём молчал отец, начинает говорить в сыне.

Поистине, не люблю я сострадательных, блаженных в своём сострадании: слишком лишены они стыда.
Если должен я быть сострадательным, всё-таки не хочу я называться им; и если я сострадателен, то только издали.
Я люблю скрывать своё лицо и убегаю, прежде чем узнан я; так советую я делать и вам, друзья мои!

Человек сперва вкладывал ценности в вещи, чтобы сохранить себя, — он создал сперва смысл вещам, человеческий смысл! Поэтому называет он себя «человеком», т. е. оценивающим.

Видел ли ты своего друга спящим, чтобы знать, как он выглядит? Что такое лицо твоего друга? Оно — твоё собственное лицо на грубом, несовершенном зеркале.

Лучше быть дурашливым от счастья, чем дурашливым от несчастья, лучше неуклюже танцевать, чем ходить, хромая.

В уединении растёт то, что каждый вносит в него…

Лучше ничего не знать, чем знать многое наполовину! Лучше быть глупцом на свой риск, чем мудрецом на основании чужих мнений!

Разве я ещё не промок от печали твоей, как облитая водою собака?
Теперь я встряхнусь и убегу от тебя, чтобы просохнуть: этому ты не должен удивляться!

Обманчивые берега и ложную безопасность указали вам добрые; во лжи добрых были вы рождены и окутаны ею. Добрые всё извратили и исказили до самого основания.

Никогда ещё не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!

Кто из толпы, тот хочет жить даром…

Я хожу среди этих [маленьких] людей и роняю много слов; но они не умеют ни брать, ни хранить.

Поистине, слишком быстро умерли вы для меня, вы, беглецы.

Что-то неутолённое, неутолимое есть во мне; оно хочет говорить. Жажда любви есть во мне.

Если вам не удалось великое, значит ли это, что вы сами — не удались? И если не удались вы сами, не удался и — человек? Если же не удался человек — ну что ж!
Чем совершеннее вещь, тем реже она удаётся.

Каждый желающий славы должен уметь вовремя проститься с почестью и знать трудное искусство — уйти вовремя.

Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо, чтобы вы гордились своим врагом: тогда успехи вашего врага будут и вашими успехами.

Если бы человек приобрёл целый мир и не научился одному — пережёвыванию: какая польза была бы ему! Он не избавился бы от скорби своей,
— от великой скорби своей; но она называется сегодня отвращением. А у кого же сегодня сердце, уста и глаза не полны отвращения?

Для великого груб ещё сегодня глаз даже самых тонких людей. Теперь царство толпы.
Многих встречал я уже, которые тянулись и надувались, а народ кричал: «Вот великий человек!» Но что толку во всех воздуходувках! В конце концов воздух выйдет из них.

Многие умирают слишком поздно, а некоторые — слишком рано. Ещё странно звучит учение: «умри вовремя!»
Умри вовремя — так учит Заратустра.

Лжёт не только тот, кто говорит вопреки своему знанию, но ещё больше тот, кто говорит вопреки своему незнанию.

Толпа не знает, что велико, что мало, что прямо и правдиво: она криводушна по невинности, она лжёт всегда.

Всякий, кто смотрит на отчаявшегося, становится бодрым.

Она лежит тихо, странная душа моя. Слишком уж много доброго вкусила она; эта золотая печаль гнетёт её, она сковывает уста.

Плохих супругов находил я всегда самыми мстительными: они мстят целому миру за то, что уже не могут идти каждый отдельно.

Совершить великое трудно; но ещё труднее приказать великое.

Ах, есть так много вещей между небом и землей, мечтать о которых позволяли себе только поэты!

Недостижима красота для всякой сильной воли.

Кто постоянно дарит, тому грозит опасность потерять стыд; кто постоянно раздает, у того рука и сердце натирают себе мозоли от постоянного раздавания.

Малочисленное общество для меня предпочтительнее, чем злое; но и оно должно приходить и уходить вовремя.

Все замолчанные истины становятся ядовитыми.

Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеётся над всякой трагедией сцены и жизни.

Если ты хочешь иметь друга, ты должен вести войну за него; а чтобы вести войну, надо уметь быть врагом.
Ты должен в своем друге уважать ещё врага. Разве ты можешь близко подойти к своему другу и не перейти к нему?
В своём друге ты должен иметь своего лучшего врага. Ты должен быть к нему ближе всего сердцем, когда ты противишься ему.

Даже когда ты снисходителен к ним [маленьким, жалким людям], они всё-таки чувствуют, что ты презираешь их; и они возвращают тебе твоё благодеяние скрытыми злодеяниями.
Твоя гордость без слов всегда противоречит их вкусу; они громко радуются, когда ты бываешь достаточно скромен, чтобы быть тщеславным.
То, что мы узнаём в человеке, воспламеняем мы в нем. Остерегайся же маленьких людей!

Бог есть мысль, которая делает всё прямое кривым и всё, что стоит, вращающимся.

Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а потому, что к любви мы привыкли.

Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя.

Слишком часто, поистине, следовала я [тень] по пятам за истиной: и она давала мне пинка. Много раз думала я, что лгу, и только тогда прикасалась я — к истине.

Называй меня, впрочем, как хочешь, — я тот, кем я должен быть.

«Разве всякий плач не есть жалоба? И всякая жалоба не есть обвинение?» Так говоришь ты сама себе, и потому хочешь ты, о душа моя, лучше улыбаться, чем изливать в слезах своё страдание, —
— в потоках слёз изливать всё своё страдание от избытка своего и от тоски виноградника по виноградарю и ножу его!
Но если не хочешь ты плакать и выплакать свою пурпурную тоску, то ты должна петь, о душа моя!

Не о ближнем учу я вас, но о друге. Пусть друг будет для вас праздником земли и предчувствием сверхчеловека.

Братья мои, не любовь к ближнему советую я вам — я советую вам любовь к дальнему.

Вы жмётесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе.
Вы бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель; но я насквозь вижу ваше «бескорыстие».

Вы приглашаете свидетеля, когда хотите хвалить себя; и когда вы склонили его хорошо думать о вас, сами вы хорошо думаете о себе.

Человеческое общество: это попытка, так учу я, — долгое искание; но оно ищет повелевающего! —
— попытка, о братья мои! Но не «договор»! Разбейте, разбейте это слово сердец мягких и нерешительных и людей половинчатых!

Я хочу видеть мужчину и женщину: одного способным к войне, другую способную к деторождению, но обоих способными к пляске головой и ногами.
И пусть будет потерян для нас тот день, когда ни разу не плясали мы! И пусть ложной назовется у нас всякая истина, у которой не было смеха!

Кто научит однажды людей летать, сдвинет с места все пограничные камни; все пограничные камни сами взлетят у него на воздух, землю вновь окрестит он — именем «лёгкая».

Она [саморадость] не любит боязливой недоверчивости и тех, кто требует клятв вместо взоров и протянутых рук…

Ненавистен и мерзок ей тот, кто никогда не хочет защищаться, кто проглатывает ядовитые плевки и злобные взгляды, кто слишком терпелив, кто всё переносит и всем доволен: ибо таковы повадки раба.

Кто среди людей не хочет умереть от жажды, должен научиться пить из всех стаканов; и кто среди людей хочет остаться чистым, должен уметь мыться и грязной водой.

Я хожу среди людей, как среди обломков будущего, — того будущего, что вижу я.

Зрителей требует дух поэта — хотя бы были то буйволы!
Но я устал от этого духа; и я предвижу время, когда он устанет от самого себя.
Я видел уже поэтов изменившимися и направившими взоры на самих себя.
Я видел приближение кающихся духом: они выросли из них. —
Так говорил Заратустра.

Я — от сегодня и от прежде, — сказал он затем, — но есть во мне нечто, что от завтра, от послезавтра и от когда-нибудь.

«Умерли все боги; теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек» — такова должна быть в великий полдень наша последняя воля! —
Так говорил Заратустра.

Человек познания должен не только любить своих врагов, но уметь ненавидеть даже своих друзей.

Если есть враг у вас, не платите ему за зло добром: ибо это пристыдило бы его. Напротив, докажите ему, что он сделал для вас нечто доброе.
И лучше сердитесь, но не стыдите! И когда проклинают вас, мне не нравится, что вы хотите благословить проклинающих. Лучше прокляните и вы немного!

Да, смех вызываете вы во мне, вы, современники! И в особенности когда вы удивляетесь сами себе!

Бог, который всё видел, не исключая и человека, — этот Бог должен был умереть! Человек не выносит, чтобы такой свидетель жил.

Кто сам ходит на больных и слабых ногах, подобно вам, тот хочет прежде всего, знает ли он это или скрывает от себя: чтобы щадили его.
Но ни рук моих, ни ног моих не щажу я, я не щажу своих воинов: как же могли бы вы годиться для моей войны?
С вами погубил бы я всякую победу. И многие из вас упали бы, услыхав громкий бой барабанов моих.

Я не стерегусь обманщиков, ибо неосторожным должен я быть: так хочет судьба моя.

Заратустра снова молчал и прислушивался: тогда он услыхал долгий, протяжный крик, который пучины перебрасывали одна другой, ибо ни одна из них не хотела оставить его у себя: так гибельно звучал он.
«Роковой провозвестник, — сказал наконец Заратустра, — это крик о помощи, крик человека, он, очевидно, исходит из чёрного моря. Но что мне за дело до человеческой беды! Последний грех, оставленный мне, — знаешь ли ты, как называется он?»
— «Состраданием!» — отвечал прорицатель…

Смотри вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня, сколько зажигающихся человеческих жизней! А надо мной — какая розовая тишина! Какое безоблачное молчание!

«Всегда быть одному слишком много для меня» — так думает отшельник. «Всегда один и один — это даёт со временем двух».
Я и меня всегда слишком усердствуют в разговоре; как вынести это, если бы не было друга?
Всегда для отшельника друг является третьим: третий — это пробка, мешающая разговору двух опуститься в бездонную глубь.

Моя мудрость собирается уже давно, подобно туче, она становится всё спокойнее и темнее. Так бывает со всякою мудростью, которая должна некогда родить молнии. —
Для этих людей сегодняшнего дня не хочу я быть светом, ни называться им. Их — хочу я ослепить: молния мудрости моей! выжги им глаза!

Если вы хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами! Не позволяйте нести себя, не садитесь на чужие плечи и головы!
Но ты сел на коня? Ты быстро мчишься теперь вверх к своей цели? Ну что ж, мой друг! Но твоя хромая нога также сидит на лошади вместе с тобою!
Когда ты будешь у цели своей, когда ты спрыгнешь с коня своего, — именно на высоте своей, о высший человек, — ты и споткнёшься!

Нет более тяжкого несчастья во всех человеческих судьбах, как если сильные мира не суть также и первые люди. Тогда всё становится лживым, кривым и чудовищным.
И когда они бывают даже последними и более скотами, чем людьми, — тогда поднимается и поднимается толпа в цене, и наконец говорит даже добродетель толпы: «смотри, лишь я добродетель!»

Поистине, уж лучше жить среди отшельников и козопасов, чем среди нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, — хотя бы она и называла себя «хорошим обществом»,
— хотя бы она и называла себя «аристократией».

Испытывать и вопрошать было всем моим хождением — и поистине, даже отвечать надо научиться на этот вопрос! Но таков — мой вкус:
— ни хороший, ни дурной, но мой вкус, которого я не стыжусь и не прячу.
«Это — теперь мой путь, — а где же ваш?» — так отвечал я тем, кто спрашивал меня о «пути». Ибо пути вообще не существует!
Так говорил Заратустра.

…легче мне переносить шум, и гром, и проклятие непогоды, чем это осторожное, нерешительное кошачье спокойствие; и даже среди людей ненавижу я всего больше всех тихонько ступающих, половинчатых и неопределенных, нерешительных, медлительных, как ползущие облака.

Плохо отплачивает тот учителю, кто навсегда остаётся только учеником.

Непреклонна душа моя и светла, как горы в час дополуденный. Но они [люди] думают, что холоден я и что говорю я со смехом ужасные шутки.
И вот они смотрят на меня и смеются, и, смеясь, они ещё ненавидят меня. Лёд в смехе их.

Некогда смотрела душа на тело с презрением: и тогда не было ничего выше, чем это презрение, — она хотела видеть тело тощим, отвратительным и голодным. Так думала она бежать от тела и от земли.
О, эта душа сама была ещё тощей, отвратительной и голодной; и жестокость была вожделением этой души!
Но и теперь ещё, братья мои, скажите мне: что говорит ваше тело о вашей душе? Разве ваша душа не есть бедность и грязь и жалкое довольство собою?

…где нельзя уже любить, там нужно — пройти мимо! —
Так говорил Заратустра…

Познающий не любит погружаться в воду истины не тогда, когда она грязна, но когда она мелкая.

С человеком происходит то же, что и с деревом. Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже уходят корни его в землю, вниз, в мрак и глубину — ко злу.

Прежде чем наступит ночь, научится он [Заратустра] снова меня любить и хвалить, он не может долго жить, не делая этих глупостей.
Он — любит врагов своих; это искусство понимает он лучше всех, кого только я видел. Но за это он мстит — друзьям своим!

Теперь возмущает низших всякое благодеяние и подачка; и те, кто слишком богат, пусть будут настороже!
Кто сегодня, подобно пузатой бутылке, сочится сквозь слишком узкое горлышко, — у таких бутылей любят теперь отбивать горлышко.
Похотливая алчность, желчная зависть, подавленная мстительность, надмевание черни — всё это бросилось мне в глаза. Уже не верно, что нищие блаженны.

О Заратустра, — начал он [прорицатель] печальным голосом, — ты стоишь не так, как тот, кого счастье заставляет кружиться: ты должен будешь плясать, чтобы не упасть навзничь.
И если бы даже ты и захотел плясать предо мною и проделывать прыжки свои во все стороны, — всё-таки никто не мог бы сказать мне: «Смотри, вот пляшет последний весёлый человек!»

Поистине, не люблю я тех, у кого всякая вещь называется хорошей и этот мир даже наилучшим из миров. Их называю я вседовольными.
Вседовольство, умеющее находить всё вкусным, — это не лучший вкус! Я уважаю упрямые, разборчивые языки и желудки, которые научились говорить «я», «да» и «нет».

Кто хотел бы всё понять у людей, должен был бы ко всему прикоснуться.

Когда я видел страдающего страдающим, я стыдился его из-за стыда его; и когда я помогал ему, я прохаживался безжалостно по гордости его.
Большие одолжения порождают не благодарных, а мстительных; и если маленькое благодеяние не забывается, оно обращается в гложущего червя.

Мужчина для женщины средство; целью бывает всегда ребенок. Но что же женщина для мужчины?
Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет он женщины как самой опасной игрушки.

О братья мои! В ком же лежит наибольшая опасность для всего человеческого будущего? Не в добрых ли и праведных? —
— не в тех ли, кто говорит и в сердце чувствует: «Мы знаем уже, что хорошо и что праведно, мы достигли этого; горе тем, кто здесь ещё ищет!»
И какой бы вред ни нанесли злые, — вред добрых — самый вредный вред.

Ибо добрые — не могут созидать: они всегда начало конца —
— они распинают того, кто пишет новые ценности на новых скрижалях, они приносят себе в жертву будущее, — они распинают всё человеческое будущее!
Добрые — были всегда началом конца.

О душа моя, я дал тебе всё, и руки мои опустели из-за тебя — а теперь! Теперь говоришь ты мне, улыбаясь, полная тоски:
«Кто же из нас должен благодарить. »

Я разучился верить в «великие события», коль скоро вокруг них много шума и дыма.
И поверь мне, друг мой, адский шум! Величайшие события — это не наши самые шумные, а наши самые тихие часы.
Не вокруг изобретателей нового шума — вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир; неслышно вращается он.

У одних сперва стареет сердце, у других — ум. Иные бывают стариками в юности; но кто поздно юн, тот надолго юн.

«Для чистого все чисто» — так говорит народ. Но я говорю вам: для свиней всё превращается в свинью!

Ваше отчаяние достойно великого уважения. Ибо вы не научились подчиняться, вы не научились маленькому благоразумию.

И лучше уж отчаивайтесь, но не сдавайтесь. И поистине, я люблю вас за то, что вы сегодня не умеете жить, о высшие люди! Ибо так вы живете — лучше всего!

Я стремлюсь к своей цели, я иду своей дорогой; через медлительных и нерадивых перепрыгну я. Пусть будет моя поступь их гибелью!

Мы доверчиво тащим, что дают нам в приданое, на грубых плечах по суровым горам! И если мы обливаемся потом, нам говорят: «Да, жизнь тяжело нести!»
Но только человеку тяжело нести себя! Это потому, что тащит он слишком много чужого на своих плечах. Как верблюд, опускается он на колени и даёт как следует навьючить себя.
Особенно человек сильный и выносливый, способный к глубокому почитанию: слишком много чужих тяжёлых слов и ценностей навьючивает он на себя, — и вот жизнь кажется ему пустыней!

Если друг делает тебе что-нибудь дурное, говори ему: «Я прощаю тебе, что ты мне сделал; но если бы ты сделал это себе, — как мог бы я это простить!»

Как устал я от добра моего и от зла моего! Всё это бедность и грязь и жалкое довольство собою!

— Быть правдивыми — могут немногие! И кто может, не хочет ещё! Но меньше всего могут быть ими добрые.
О, эти добрые! — Добрые люди никогда не говорят правды; для духа быть таким добрым — болезнь.
Они уступают, эти добрые, они покоряются, их сердце вторит, их разум повинуется: но кто слушается, тот не слушает самого себя!

Вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир — незримо вращается он. Но вокруг комедиантов вращается народ и слава — таков порядок мира.

В сторону от базара и славы уходит всё великое: в стороне от базара и славы жили издавна изобретатели новых ценностей.

Трудно жить с людьми, ибо так трудно хранить молчание.
И не к тому, кто противен нам, бываем мы больше всего несправедливы, а к тому, до кого нам нет никакого дела.

Люди не равны — так говорит справедливость.

Надо научиться любить себя самого — так учу я — любовью цельной и здоровой: чтобы сносить себя самого и не скитаться всюду.
Такое скитание называется «любовью к ближнему»: с помощью этого слова до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и особенно те, кого весь мир сносил с трудом.
И поистине, это вовсе не заповедь на сегодня и на завтра — научиться любить себя. Скорее, из всех искусств это самое тонкое, самое хитрое, последнее и самое терпеливое.

У холодных душ, у мулов, у слепых и у пьяных нет того, что называю я мужеством. Лишь у того есть мужество, кто знает страх, но побеждает его, кто видит бездну, но с гордостью смотрит в неё.

Чернь сверху, чернь снизу! Что значит сегодня «бедный» и «богатый»! Эту разницу забыл я…

Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы танцевать.

Я — закон только для моих, а не закон для всех. Но кто принадлежит мне, должен иметь крепкие кости и лёгкую поступь, —
— находить удовольствие в войнах и пиршествах, а не быть букой и Гансом-мечтателем, быть готовым ко всему самому трудному, как к празднику своему, быть здоровым и невредимым.

Источник

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *