Древний монгольский миф о вечном невозвращении
Чапаев и пустота Виктора Пелевина
Эта статья задумана как рецензия на одноименную книгу В. Пелевина. Она ничего не даст тому, кто книгу не читал. Впрочем, тому, кто прочел ее менее двух раз, она покажется сущим бредом.
/Автор статьи /
Виктор Пелевин «Чапаев и Пустота». Странная книга, удивительный автор. Русский Кастанеда, не меньше. Перечитываю, получая такое же удовольствие, по третьему разу и прихожу выводу, что еще не вся символика книги правильно мною понята.
В итоге выявляю в себе сразу два заблуждения. Во-первых, навязывать другим свое мнение бесполезно, ибо такая книга мало кому нравится, и мало кто ее поймет. Хуже того, ее поймут только на уровне первого, поверхностного прочтения, от чего читатель пожмет плечами и пробормочет: «Бред какой-то… И что мне за дело до Петьки, Анки и Чапаева? И вообще, откуда писатель все это взял, извратил всем известные исторические факты, напридумал тут…» И будет прав. Один мой хороший знакомый когда-то сказал: «Чтобы случилось понимание, нужен психологический настрой, а чтоб был настрой, необходима мера насущности. И еще собственный багаж мыслей по данному вопросу». Вполне возможно, он говорил вовсе не так, но я услышала в его словах именно это, и теперь эта мысль часто вспоминается и помогает мне понять причину нестыковки мнений людей.
Второе заблуждение состоит в моем утверждении, что все, о чем сказал Пелевин, понято мною до конца. Не факт. Не зря случай предоставил мне возможность подержать эту книгу в руках еще раз. (Она опять не моя, она дана мне на время, что для меня всегда служит наилучшим стимулом для ее тщательной проработки. Собственную книгу обязательно положишь на полку, решив, что вернуться к ней я всегда успею. И в результате упустишь в ней самое главное!).
Довольно отступлений. Как смогу, напишу свою рецензию (мое излюбленное занятие!) на пелевинскую «Чапаев и Пустота». Наверняка, не все удастся, наверняка, получится бессистемно и без нужной глубины, понимания, но я рискну. Вдруг это кому-то окажется нужно. Мне-то точно окажется: всякая попытка описать явление лучше всего помогает это явление понять.
Для начала приведу и прокомментирую две самые значимые цитаты книги.
«Вы принадлежите к тому поколению, которое было запрограммировано на жизнь в одной социально-культурной парадигме, а оказались в совершенно другой. Мир, который находится вокруг нас, отражается в нашем сознании и становится объектом ума. И когда в реальном мире рушатся какие-нибудь установившиеся связи, то же самое происходит и в психике. В замкнутом объеме вашего Я высвобождается чудовищное количество психической энергии. Все дело в том, в какой канал эта энергия устремляется после взрыва – наружу, к внешним объектам, или остается внутри. Одни устремляются к новому, другие так и остаются выяснять несуществующие отношения с тенями угасшего мира».
Более значима для понимания сюжета вторая цитата. «Цзе Чжуану часто снился один сон – что он красная бабочка. И когда он просыпался, он не мог понять, то ли это бабочке приснилось, что она занимается революционной работой, то ли подпольщик видел сон, в котором он порхал среди цветов».
Кто такой Петр, и почему он «нуждается в излечении»? В том, что Пелевин не считает своего героя психически больным, не вызывает ни малейших сомнений. Скорее наоборот, болен мир, а Петька – один из немногих, кто остро чувствует абсурд окружающего и пытается постичь истинную природу происходящего. Такие, как Петр, чаще всего одиноки, но рано или поздно они все собираются в одном месте – либо в общей палате психушки, либо у костра барона Юнгерна, либо в тесном отсеке бронепоезда Чапаева, несущегося по разрушенной гражданской войной стране.
«Его мысль углубляется в сущность того или иного явления, анализирует каждое слово, причем, в голове существует «торжественный хор» многих Я, ведущих между собой спор. Стал нерешителен, потому что ему трудно разобраться в вихре гамм и красок внутренней противоречивой жизни. Жалуется на одиночество и непонятость окружающими, на то, что никто не в силах мыслить с ним в резонанс». – Такую запись делает Тимур Тимурович в истории болезни Петра. Такую же запись вполне можно оставить и в отношении меня. Даже озноб идет по коже: насколько же все похоже! А еще мне становится радостно, что я не исключение. Может, и меня когда-нибудь вылечат!?
Метод коллективной терапии весьма необычен – пациентам вкалывают какое-то снадобье, и на время они все делаются участниками одного и того же «сновидения». Проблемы одного из пациентов становятся коллективными, каждый разделяет состояние погрузившегося в воображаемый мир и на время проникается его идеями и настроениями, но по окончании сеанса все опять возвращаются к своим собственным маниям. Этот возврат помогает ощутить относительность своих переживаний, которые только кажутся реальностью.
Вместе с Петром в психиатрической лечебнице подвергаются научному эксперименту доктора еще трое пациентов – Мария, Сердюк и Володин. Мария – это молодой, плечистый мужчина, вообразивший себя в своих «сновидениях» женщиной, отождествляющей собою Россию, которой навязывают «алхимический брак» с Западом. История его заболевания упирается в события 93 года в Москве, когда стреляли по Белому дому, а несколько зарядов пролетело сквозь окна прямо в его квартиру. Марию менее всех остальных пациентов больницы волнуют проблемы духовности, при всей необычности его бреда, он самый «нормальный» среди них и по выражению Сердюка даже «сильно ссучился в духовном смысле».
Мария пострадавший от зримых, материальных факторов, намеренно не хочет сомневаться в реальности мира и надеется на процветание России через «брак» с Западом. Он не случайно использует по прямому назначению тяжелый, но пустой внутри гипсовый бюст Аристотеля, который, по словам Володина, «придумал реальность с шестисотыми Мерседесами, куда ты, Мария, выписаться хочешь», то есть, он с размаху опускает бюст на голову Петра – инцидент, впоследствии ставшим знаменитым Петькиным «сражением на станции Лозовая». Мария активно хочет вырваться из больницы в мир, который кажется ему реальным, и он этого добивается. «Марию выписали через неделю после того, как он разбил бюст Аристотеля о мою голову, а Володину, нормальнее которого я не видел человека в жизни, недавно назначили новый фармакологический курс».
Володин – более сложная личность. «Склонившийся надо мной господин напоминал одного из торгующих чем попало спекулянтов, которые в изобилии появились в Петербурге. Их отличали две основных черты – чудовищное количество жизненной силы и интерес к последним оккультным веяниям в столице». Володин умен и образован, в их палате именно он всегда берет на себя роль комментатора происходящего, его речь логична, она нисколько не смахивает на бред душевнобольного.
Сердюк – типичный представитель спившегося интеллигента, не утратившего способность мыслить, но потерявшего желание что-либо делать ради живота своего. Сердюк попал в лечебницу «за отрешенность». Однажды его нашел в подвале, где он ночевал «в полном мучительном сознании», разговорчивый милиционер, который, как оказалось, кончал философский факультет. Он взял с Сердюка, как с бомжа, положенную дань и, разговорившись с ним, разозлился, что тот сомневается в реальности мира: «я в университете диплом по Гегелю писал, а теперь хожу тут с автоматом, а ты лежишь и думаешь, что можешь залезть в подвал и в реальности мира сомневаться!?» Милиционер оформил Сердюка в психушку, как «бродяжнический синдром на фоне белой горячки».
Только у единственного пациента клиники – Петра Пустоты «психоз исчерпал сам себя». У Петра были хорошие учителя – Чапаев, Котовский и барон Юнгерн. Можно предположить, что они – всего лишь более яркие и убедительные повторения персонажей из психиатрической больницы. В Петькиных видениях они из странных, разуверившихся в реальности мира пациентов клиники превращаются в мистиков и мудрецов, достигших освобождения и ставших способными творить миры по собственному усмотрению.
Внутренняя Монголия находится внутри того, кто видит пустоту. Было бы глупей всего пытаться описать, что это такое. Но очень стоит стремиться туда всю жизнь. И не бывает в жизни ничего лучше, чем оказаться там. Как же увидеть эту пустоту мира? Необходимо, говорит Пелевин устами своих героев, увидеть самого себя и ответить на три «чапаевских» вопроса: где? когда? и кто? И если не лениться думать, то окажется, что наше Я находится в нигде, не существует во времени и в сущности представляет из себя того, о ком можно было бы сказать только «никто». Наше Я это нечто, вроде отблеска света на лампе, если под лампой символически представить себе наш ум – творец наших воображаемых миров.
«…Воску очень сложно понять, что он воск. Осознать свою изначальную природу практически невозможно. Единственное, что воск замечает, это свою временную форму. А форма произвольна – каждый раз она возникает под действием тысяч и тысяч обстоятельств. Путь к бессмертию для капли воска, это перестать считать, что она капля и понять, что она и есть воск. Но капля всю свою короткую жизнь молится Господу Воску о спасении своей формы, хотя эта форма не имеет к ней никакого отношения. При этом любая капелька воска обладает теми же свойствами, что и весь его объем. Как заронить эту мысль в каплю? Ведь именно мысли мчат к спасению или гибели, потому что спасение и гибель – это тоже, в сущности, мысли.
— Форма, воск – кто это создал?
— Ум.
— А где он?
— Ум – это лампа. Была…
— Если ум – это лампа, куда ты пойдешь, если она разбилась? – Чапаев еще раз выстрелил, и пуля превратила лампу в облако брызг».
Чапаев и Пустота
Виктор Пелевин Чапаев и Пустота
Имя действительного автора этой рукописи, созданной в первой половине двадцатых годов в одном из монастырей Внутренней Монголии, по многим причинам не может быть названо, и она печатается под фамилией подготовившего ее к публикации редактора. Из оригинала исключены описания ряда магических процедур, а также значительные по объему воспоминания повествователя о его жизни в дореволюционном Петербурге (т.н. «Петербургский Период»). Данное автором жанровое определение – «особый взлет свободной мысли» – опущено; его следует, по всей видимости, расценивать как шутку.
История, рассказываемая автором, интересна как психологический дневник, обладающий рядом несомненных художественных достоинств, и ни в коей мере не претендует на что-то большее, хотя порой автор и берется обсуждать предметы, которые, на наш взгляд, не нуждаются ни в каких обсуждениях. Некоторая судорожность повествования объясняется тем, что целью написания этого текста было не создание «литературного произведения», а фиксация механических циклов сознания с целью окончательного излечения от так называемой внутренней жизни. Кроме того, в двух или трех местах автор пытается скорее непосредственно указать на ум читателя, чем заставить его увидеть очередной слепленный из слов фантом; к сожалению, эта задача слишком проста, чтобы такие попытки могли увенчаться успехом. Специалисты по литературе, вероятно, увидят в нашем повествовании всего лишь очередной продукт модного в последние годы критического солипсизма, но подлинная ценность этого документа заключается в том, что он является первой в мировой культуре попыткой отразить художественными средствами древний монгольский миф о Вечном Невозвращении.
Теперь скажем несколько слов о главном действующем лице книги. Редактор этого текста однажды прочел мне танка поэта Пушкина:
В переводе на монгольский словосочетание «отважная жертва» звучит странно. Но здесь не место углубляться в эту тему – мы только хотели сказать, что последние три строки этого стихотворения в полной мере могут быть отнесены к истории Василия Чапаева.
Что знают сейчас об этом человеке? Насколько мы можем судить, в народной памяти его образ приобрел чисто мифологические черты, и в русском фольклоре Чапаев является чем-то вроде знаменитого Ходжи Насреддина. Он герой бесконечного количества анекдотов, основанных на известном фильме тридцатых годов. В этом фильме Чапаев представлен красным кавалерийским командиром, который сражается с белыми, ведет длинные задушевные разговоры со своим адъютантом Петькой и пулеметчицей Анкой и в конце тонет, пытаясь переплыть реку Урал во время атаки белых. Но к жизни реального Чапаева это не имеет никакого отношения, а если и имеет, то подлинные факты неузнаваемо искажены домыслами и недомолвками.
Вся эта путаница связана с книгой «Чапаев», которая была впервые напечатана одним из парижских издательств на французском языке в 1923 году и со странной поспешностью переиздана в России. Не станем тратить времени на доказательства ее неаутентичности. Любой желающий без труда обнаружит в ней массу неувязок и противоречий, да и сам ее дух – лучшее свидетельство того, что автор (или авторы) не имели никакого отношения к событиям, которые тщатся описать. Заметим кстати, что хотя господин Фурманов и встречался с историческим Чапаевым по меньшей мере дважды, он никак не мог быть создателем этой книги по причинам, которые будут видны из нашего повествования. Невероятно, но приписываемый ему текст многие до сих пор воспринимают чуть ли не как документальный.
За этим существующим уже более полувека подлогом несложно увидеть деятельность щедро финансируемых и чрезвычайно активных сил, которые заинтересованы в том, чтобы правда о Чапаеве была как можно дольше скрыта от народов Евразии. Но сам факт обнаружения настоящей рукописи, как нам кажется, достаточно ясно говорит о новом балансе сил на континенте.
И последнее. Мы изменили название оригинального текста (он озаглавлен «Василий Чапаев») именно во избежание путаницы с распространенной подделкой. Название «Чапаев и Пустота» выбрано как наиболее простое и несуггестивное, хотя редактор предлагал два других варианта – «Сад расходящихся Петек» и «Черный бублик».
Посвящаем созданную этим текстом заслугу благу всех живых существ.
Урган Джамбон Тулку VII,
Председатель Буддийского Фронта
Полного и Окончательного Освобождения
Тверской бульвар был почти таким же, как и два года назад, когда я последний раз его видел – опять был февраль, сугробы и мгла, странным образом проникавшая даже в дневной свет. На скамейках сидели те же неподвижные старухи; вверху, над черной сеткой ветвей, серело то же небо, похожее на ветхий, до земли провисший под тяжестью спящего Бога матрац.
Была, впрочем, и разница. Этой зимой по аллеям мела какая-то совершенно степная метель, и попадись мне навстречу пара волков, я совершенно не удивился бы. Бронзовый Пушкин казался чуть печальней, чем обычно – оттого, наверно, что на груди у него висел красный фартук с надписью: «Да здравствует первая годовщина Революции». Но никакого желания иронизировать по поводу того, что здравствовать предлагалось годовщине, а революция была написана через «ять», у меня не было – за последнее время я имел много возможностей разглядеть демонический лик, который прятался за всеми этими короткими нелепицами на красном.
Уже начинало темнеть. Страстной монастырь был еле виден за снежной мглой. На площади перед ним стояли два грузовика с высокими кузовами, обтянутыми ярко-алой материей; вокруг колыхалась толпа, и долетал голос оратора – я почти ничего не разбирал, но смысл был ясен по интонации и пулеметному «р-р» в словах «пролетариат» и «террор». Мимо меня прошли два пьяных солдата, за плечами у которых качались винтовки с примкнутыми штыками. Солдаты торопились на площадь, но один из них, остановив на мне наглый взгляд, замедлил шаг и открыл рот, словно собираясь что-то сказать; к счастью – и его, и моему – второй дернул его за рукав, и они ушли.
Я повернулся и быстро пошел вниз по бульвару, гадая, отчего мой вид вызывает постоянные подозрения у всей этой сволочи. Конечно, одет я был безобразно и безвкусно – на мне было грязное английское пальто с широким хлястиком, военная – разумеется, без кокарды – шапка вроде той, что носил Александр Второй, и офицерские сапоги. Но дело было, видимо, не только в одежде. Вокруг было немало людей, выглядящих куда более нелепо. К примеру, на Тверской я видел совершенно безумного господина в золотых очках, который, держа в руках икону, шел к черному безлюдному Кремлю, – но никто не обращал на него внимания. Я же постоянно ловил на себе косые взгляды и каждый раз вспоминал, что у меня нет ни денег, ни документов. Вчера в привокзальном клозете я нацепил было на грудь красный бант, но снял его сразу же после того, как увидел свое отражение в треснутом зеркале; с бантом я выглядел не только глупо, но и вдвойне подозрительно.
Впрочем, возможно, что никто на самом деле не задерживал на мне взгляда дольше, чем на других, а виной всему были взвинченные нервы и ожидание ареста. Я не испытывал страха смерти. Быть может, думал я, она уже произошла, и этот ледяной бульвар, по которому я иду, – не что иное, как преддверие мира теней. Мне, кстати, давно уже приходило в голову, что русским душам суждено пересекать Стикс, когда тот замерзает, и монету получает не паромщик, а некто в сером, дающий напрокат пару коньков (разумеется, та же духовная сущность).
О, в каких подробностях увидел я вдруг эту сцену! Граф Толстой в черном трико, широко взмахивая руками, катил по льду к далекому горизонту; его движения были медленны и торжественны, но двигался он быстро, так что трехглавый пес, мчавшийся за ним с беззвучным лаем, никак не мог его догнать. Унылый красно-желтый луч неземного заката довершал картину. Я тихо засмеялся, и в этот самый момент чья-то ладонь хлопнула меня по плечу.
Я шагнул в сторону, резко обернулся, ловя в кармане рукоять нагана, и с изумлением увидел перед собой Григория фон Эрнена – человека, которого я знал с детских лет. Но Боже мой, в каком виде! Он был с головы до ног в черной коже, на боку у него болталась коробка с маузером, а в руке был какой-то несуразный акушерский саквояж.
Имя действительного автора этой рукописи, созданной в первой половине двадцатых годов в одном из монастырей Внутренней Монголии, по многим причинам не может быть названо, и она печатается под фамилией подготовившего ее к публикации редактора. Из оригинала исключены описания ряда магических процедур, а также значительные по объему воспоминания повествователя о его жизни в дореволюционном Петербурге (т.н. «Петербургский Период»). Данное автором жанровое определение – «особый взлет свободной мысли» – опущено; его следует, по всей видимости, расценивать как шутку.
История, рассказываемая автором, интересна как психологический дневник, обладающий рядом несомненных художественных достоинств, и ни в коей мере не претендует на что-то большее, хотя порой автор и берется обсуждать предметы, которые, на наш взгляд, не нуждаются ни в каких обсуждениях. Некоторая судорожность повествования объясняется тем, что целью написания этого текста было не создание «литературного произведения», а фиксация механических циклов сознания с целью окончательного излечения от так называемой внутренней жизни. Кроме того, в двух или трех местах автор пытается скорее непосредственно указать на ум читателя, чем заставить его увидеть очередной слепленный из слов фантом; к сожалению, эта задача слишком проста, чтобы такие попытки могли увенчаться успехом. Специалисты по литературе, вероятно, увидят в нашем повествовании всего лишь очередной продукт модного в последние годы критического солипсизма, но подлинная ценность этого документа заключается в том, что он является первой в мировой культуре попыткой отразить художественными средствами древний монгольский миф о Вечном Невозвращении.
Теперь скажем несколько слов о главном действующем лице книги. Редактор этого текста однажды прочел мне танка поэта Пушкина:
И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне,
В переводе на монгольский словосочетание «отважная жертва» звучит странно. Но здесь не место углубляться в эту тему – мы только хотели сказать, что последние три строки этого стихотворения в полной мере могут быть отнесены к истории Василия Чапаева.
Что знают сейчас об этом человеке? Насколько мы можем судить, в народной памяти его образ приобрел чисто мифологические черты, и в русском фольклоре Чапаев является чем-то вроде знаменитого Ходжи Насреддина. Он герой бесконечного количества анекдотов, основанных на известном фильме тридцатых годов. В этом фильме Чапаев представлен красным кавалерийским командиром, который сражается с белыми, ведет длинные задушевные разговоры со своим адъютантом Петькой и пулеметчицей Анкой и в конце тонет, пытаясь переплыть реку Урал во время атаки белых. Но к жизни реального Чапаева это не имеет никакого отношения, а если и имеет, то подлинные факты неузнаваемо искажены домыслами и недомолвками.
Вся эта путаница связана с книгой «Чапаев», которая была впервые напечатана одним из парижских издательств на французском языке в 1923 году и со странной поспешностью переиздана в России. Не станем тратить времени на доказательства ее неаутентичности. Любой желающий без труда обнаружит в ней массу неувязок и противоречий, да и сам ее дух – лучшее свидетельство того, что автор (или авторы) не имели никакого отношения к событиям, которые тщатся описать. Заметим кстати, что, хотя господин Фурманов и встречался с историческим Чапаевым по меньшей мере дважды, он никак не мог быть создателем этой книги по причинам, которые будут видны из нашего повествования. Невероятно, но приписываемый ему текст многие до сих пор воспринимают чуть ли не как документальный.
За этим существующим уже более полувека подлогом несложно увидеть деятельность щедро финансируемых и чрезвычайно активных сил, которые заинтересованы в том, чтобы правда о Чапаеве была как можно дольше скрыта от народов Евразии. Но сам факт обнаружения настоящей рукописи, как нам кажется, достаточно ясно говорит о новом балансе сил на континенте.
И последнее. Мы изменили название оригинального текста (он озаглавлен «Василий Чапаев») именно во избежание путаницы с распространенной подделкой. Название «Чапаев и Пустота» выбрано как наиболее простое и несуггестивное, хотя редактор предлагал два других варианта – «Сад расходящихся Петек» и «Черный бублик».
Посвящаем созданную этим текстом заслугу благу всех живых существ.
Урган Джамбон Тулку VII,
Председатель Буддийского Фронта Полного и Окончательного Освобождения (ПОО (б))
Чапай, его команда и простодушный ученик
За 10 лет роман «Чапаев и Пустота» оброс, как днище корабля ракушками, множеством интерпретаций. Но все равно как будто чего-то не хватает. Что и подвигло нас на составление комментария-путеводителя по роману. Строго говоря, наш комментарий почти не имеет смысла (как и любой другой). Потому что: 1) мысль изреченная есть ложь; 2) настоящее не называемо; 3) знающий не говорит, говорящий не знает. Однако смысл имеет сама работа над ним – пристальное чтение, поиск источников, соответствий и т.п.
В предисловии появляются персонажи, которые принимали участие в судьбе романа. Прежде всего это его автор – монгольский лама Урган Джамбон Тулку VII, председатель Буддийского Фронта Полного и Окончательного Освобождения (ПОО(б)). В «Generation «П»(1999) этот лама «из секты гелугпа» будет читать лекции о рекламе («С точки зрения буддизма смысл рекламы крайне прост. Она стремится убедить, что потребление рекламируемого продукта ведет к высокому и благоприятному перерождению┘ сразу же после акта потребления┘»).
Есть еще некий загадочный «действительный автор», чье имя («по многим причинам») не может быть названо.
Есть и редактор рукописи, под чьим именем роман публикуется, то есть Виктор Пелевин. Именно редактор прочитал Ургану Джамбону Тулку VII «танка поэта Пушкина» – пятистишие, аккуратно вырезанное из «Пира во время чумы». Редактор же предлагал назвать рукопись «Сад расходящихся Петек» (что напоминало бы о «Саде расходящихся тропок» Борхеса и буквально описывало бы состояние героя) или «Черный бублик» (а это из стихотворения Петра Пустоты, которое, в свою очередь, отсылает к стихотворению Николая Олейникова «Бублик»). Заметим по ходу, что в Англии роман носит название «Глиняный пулемет» /«The Clay Machine Gun», а в США – «Мизинец Будды» /«Budda’s Little Finger». Говорят, где-то в Шотландии название перевели так: «Перебивая Будду».
Предисловие готовит читателя к погружению в текст, объясняя, что перед ним: 1) психологический дневник; 2) фиксация механических циклов сознания с целью окончательного излечения от так называемой внутренней жизни; 3) с точки зрения специалистов по литературе – продукт модного критического солипсизма; 4) первая попытка отразить художественными средствами монгольский миф о Вечном Невозвращении.
Можно еще добавить: роман о том, как пишется роман, – ближе к концу, оказавшись в главе 7, читатель понимает, что читает рукопись Петра. (Кроме того, из слов Пелевина – «Это первый роман в мировой литературе, действие которого происходит в абсолютной пустоте», – можно заключить, что все происходит в сознании Петра Пустоты.)
Объявив неаутентичными книгу Дм. Фурманова «Чапаев» (1923) и фильм братьев Васильевых (1934), автор предисловия как бы гарантирует (документальную) подлинность произведения.
Но кто он, действительный автор романа? Игорь Берхин предположил и довольно убедительно обосновал, что это – Котовский, который одновременно Фурманов (см. http:pelevin.nov.ru/stati/o-cotovsky/1.html). Но Берхин, кажется, шутит, а мы всерьез.
Возможно, автор – тот непонятный четвертый, который предполагается в палате номер семь (отправляя туда Петра, врач Тимур Тимурович говорит: «Там сейчас еще четыре человека, так что с вами будет пять». Однако в палате трое: Просто Мария, Сердюк и Володин). Тот же четвертый сидит у костра, когда новые русские братки разбираются с метафизикой бытия.
А может, «действительного автора» даже не стоит искать. Ведь «авторство – вещь сомнительная, и все, что требуется┘ так это выстроить множество разбросанных по душе замочных скважин в одну линию, так, чтобы сквозь них на бумагу вдруг упал солнечный луч» (Петр Пустота).
Действующие лица и прототипы
Петр Пустота. 26 лет. В 1918 году поэт из Петербурга, декадент, католик и комиссар Чапаева. В 1990-х – пациент Образцовой психиатрической больницы №17, считающий себя «единственным наследником великих философов прошлого». Прототипы: 1) Петька, адъютант Василия Чапаева из книги Фурманова, фильма братьев Васильевых и анекдотов; 2) Петр Демьянович Успенский (1878–1947), ученик Георгия Гурджиева (см.).
Чапаев. Красный командир, похожий на белого офицера. Мистик, гуру. Маг, адепт. Член ордена Октябрьской Звезды, как и Черный Барон Юнгерн (см.). Прототипы: 1) Чапаев из книги Фурманова, фильма братьев Васильевых и анекдотов; 2) Георгий Иванович Гурджиев (1877–1949) – эзотерик, гуру, торговец коврами. Ю.Стефанов напоминает: на литографии Владимира Ковенацкого, опубликованной в журнале «Огонек» (1989, №47), Гурджиев изображен в кавалерийских галифе и затрапезной майке; 3) дон Хуан из книг Карлоса Кастанеды.
Григорий фон Эрнен, он же товарищ Фанерный – давний друг Петра Пустоты, тоже поэт. В момент их встречи – чекист. Не исключено, впрочем, что просто кошмар героя, один из «темной банды [его] ложных я».
Анна – племянница Чапаева, пулеметчица-льюисистка. Прототипы: Анка-пулеметчица из фильма и анекдотов.
Котовский – кокаинист, уголовник, творец нашей Вселенной. Тоже мистик и буддист, но несколько отмороженный. Прототипы: Григорий Иванович Котовский (1881–1925) – красный командир времен Гражданской войны. Герой фильма «Котовский» (1943; коронная фраза – «Котовский в городе»; и в романе она звучит не раз) и анекдотов.
Барон Юнгерн, он же Черный Барон – защитник «Внутренней Монголии»; инкарнация бога Войны; командир Особого Отряда Тибетских Казаков; контролирует (вместо скандинавского бога Одина) Валгаллу – небесный чертог для храбрых воинов, павших в бою. Прототипы: 1) Барон Роман Федорович Унгерн фон Штернберг (р. 1887/8; расстрелян большевиками 15 сентября 1921 года в Новониколаевске; у Пелевина – в Иркутске). Собрал и возглавил Азиатскую кавалерийскую дивизию, в которой были тибетские части. Прогнал из Урги китайцев и вызволил из плена Живого Будду. Монголы чтили барона как бога Войны, нового Чингисхана. И как Махагалу, гневное божество, принявшее обет защищать учение Будды при помощи устрашения, когда сострадание оказывается бессильным; 2) Черный Барон из песни «Белая армия, черный барон┘» (См. также: «Балладу о Даурском бароне» А.Несмелова; книгу «И люди, и боги, и звери» Ф.Оссендовского; роман-сценарий Ф.Горенштейна «Под знаком тибетской свастики»; повесть «Самодержец пустыни» Л.Юзефовича); 3) дон Хуан из книг Карлоса Кастанеды; 4) Карл Густав Юнг (1875–1961) – основатель «аналитической психологии». Испытывал большой интерес к загробному миру, разъяснял «Тибетскую книгу мертвых» и т.п. Ввел понятия: «Тень» (совокупность вытесняемых качеств, стремлений, желаний) и «Персона» (образ, который мы представляем миру). Тень менее цивилизована, более примитивна, не связана правилами приличия и т.п.; 4) по мнению В.Штепы, еще один возможный прототип барона – философ и писатель эпохи раннего национал-социализма Эрнст Юнгер (1885–1998): изображая ужасы войны, он в то же время утверждал войну как возможность «глубочайшего жизненного переживания», как «внутренний опыт».
Жербунов и Барболин – красные матросы-балтийцы; они же санитары в Психиатрической больнице №17. Конвой архангелов, провожатые Петра Пустоты по обоим мирам. Прототипы: «Здесь во время октябрьских боев 1917 года при взятии дома градоначальника героически погибли члены Союза рабочей молодежи товарищи Жербунов и Барболин», – сообщает мемориальная доска на доме № 20 по Тверскому бульвару.
Фурманов – комиссар полка ивановских ткачей. Прототипы: 1) Дмитрий Фурманов (1891–1926) советский писатель, комиссар 25-й дивизии Восточного фронта (командир – Чапаев); 2) комиссар Федор Клычков из его романа «Чапаев» и из фильма братьев Васильевых.
Тимур Тимурович Канашников – зав. Третьим отделением Психиатрической больницы №17. Пациенты называют его Хозяином. Групповая терапия по профессору Канашникову – турбоюнгианство, легкая пародия на метод Юнга и на турбореализм (литературное направление начала 1990-х, к которому относили и Пелевина).
Просто Мария, Семен Сердюк, Владимир Володин – обитатели палаты номер семь Третьего отделения Психбольницы №17.
Кроме того: комиссар Бабаясин (см. повесть Пелевина «День бульдозериста»); Валерий Брюсов; Алексей Толстой; другие посетители и обслуга «Музыкальной табакерки»; башкир Батый – адъютант и денщик Чапаева; Семен – денщик Пустоты; ивановские ткачи; медсестра; военный психиатр полковник Смирнов; штабс-капитан Жорж Овечкин и его приятель-офицер. А также Ленин, Шварценеггер, фирмач Кавабата, казак Игнат и прочие.
Из-за кулис Серебряного века
Чапай и его команда попали на страницы романа прямо из-за кулис Серебряного века с его оккультными забавами, мистикой, магией и всевозможным макабром.
Чапаев необычен, не совпадает с окружающей средой. «Человек, шагавший впереди по коридору, пугал меня. Я не мог понять, кто он», – подобные мысли не раз будут тревожить Петра Пустоту. («Знаете, кто я? – спросил меня сегодня Чапаев┘ и глаза у него заблестели наивно и таинственно. – Я родился от дочери казанского губернатора и артиста-цыгана», – записывает в дневник удивленный комиссар в романе Фурманова.)
И в самом деле, кто этот человек (да и человек ли?), который называет себя Василием Ивановичем Чапаевым? Более того, добросовестно исполняет роль красного командира – выступает перед ивановскими ткачами на Ярославском вокзале, отправляется на восточный (у Фурманова – Восточный) фронт, командует кавалерийской дивизией и т.п. Но в то же время, как понимает Петр Пустота, стоит на лестнице бытия неизмеримо выше его.
«Чапаев – один из самых глубоких мистиков┘» – говорит Анна. Однако Чапаев не только мистик, но и маг с большими возможностями. Его магический инвентарь: шашка (вместо шпаги), с помощью которой Чапаев показывает Петру живого Ленина (похожая шашка и у Барона Юнгерна); маленький бинокль; талисман-пентаграмма – Орден Октябрьской звезды (именно в октябре принц Сиддхартха, «который не мог жить так, как другие», увидел яркую звезду, все понял и стал Буддой); керосиновая лампа (вместо свечи); чернильница (чтобы записывать ход эксперимента – это поручают Петру). Роль обязательного для мага возбуждающего напитка играет самогон. Перед тем как совершить главное магическое действо, Чапаев, как и положено, очищается – в бане.
Ближе к концу романа Чапаев сообщает, что он – аватара будды Анагамы. Будду с таким именем мы не нашли, но зато нашли анагамина. Что означает : «тот, кто не придет», «невозвращающийся» (анагамин, достигший определенной ступени на пути к просветлению, уже не будет перерожден в мире страстей).
Свита Чапая, его, так сказать, команда тоже специальная. Племянница Анна – натуральный суккуб. На вопрос Петра о том, известно ли ей, что такое суккуб, Анна с улыбкой отвечает: «┘кажется, так называется демон, который принимает женское обличье, чтобы обольстить спящего мужчину». Но Петр и есть «спящий мужчина». Так что любовь между ним и Анной случается именно так, как только и может случиться, – во сне.
Котовский вроде младшего демона/духа. Помощник, ассистент, послушник. На борту пулеметного ландо, в котором они едут с Анной, нарисован символ Инь и Ян. Анна – Инь, Котовский – Ян. А хулиганская надпись рядом – «Сила ночи, сила – дня одинакова х. ня» – подтверждает их одинаковую духовную сущность.
Башкир по прозвищу Батый оказывается големом.
Роль Петра Пустоты в этой команде – ученик, простодушный и доверчивый.
Дав герою такую фамилию, Пелевин будто специально кинул рецензентам сладкую косточку: слово «пустота» обыгрывалось ими с особым наслаждением. И чаще всего в привычном для русского языка отрицательном смысле – как никчемность, ничтожество и т.п. Между тем очевидно, что писатель имел в виду тот смысл, который слово это имеет в буддизме и даосизме. «Вы можете подумать, что пустота означает «ничто», однако это не так, – предупреждает Далай Лама XIV. – ┘умудренное сознание, опирающееся на реальность, понимает, что все существа и явления – умы, тела, дома и тому подобное – не существуют в своей основе. Такова мудрость пустоты».
Достичь пустоты – значит освободить сознание от загрязненностей, от иллюзий, которые принимаешь за истину. И тогда сознание будет готово принять истинную природу вещей и истинную реальность. Петр Пустота: «Поразительно, сколько нового сразу же открывается человеку, стоит только на секунду опустошить заполненное окаменелым хламом сознание!»
Назови Пелевин своего героя, допустим, Шуньятой (санскр. – пустота), смысл остался бы тем же, а глупых рецензий было бы меньше. Но он предпочел провокацию. И то сказать: многозначно мерцающая пустота в имени куда эффектнее.
Отвлекшись от буддизма и даосизма, можно вспомнить и о том, что: о пустоте Шекспира писал Борхес; о пустоте Пушкина – Синявский; о пустоте Бродского – Ю. и М. Лотманы. О пустоте Гумилева (с ним поэта Пустоту, кстати, роднит интерес к Китаю) упомянул Н.Богомолов. Значит, пустота имманентна поэту вообще, как свойство.
Хотя в данном случае хронология имеет мало смысла – время в романе ходит по спирали и завивается в петли, – все-таки попробуем.
Действие романа начинается в феврале 1918 года (а не 1919-го, как иногда считают). В «Музыкальной табакерке» Брюсов спрашивает у Петра, успел ли тот прочесть «Двенадцать» – так говорят о недавно появившейся вещи. Поэма Блока была опубликована 18 февраля 1918 года (по старому стилю). Кроме того, в главе 9 Петр узнает о смерти Государя («Эту мрачную весть принес Фурманов»): Николай Второй вместе с семьей был расстрелян 17 июля 1918 года. Значит, лозунг на памятнике Пушкина «Да здравствует первая годовщина Революции», который герой видит в начале романа, относится к Февральской революции.
В романе десять глав: нечетные посвящены событиям 1918 года; четные – 1993-го–1994-го. В конце главы 9 два мира начинают совмещаться. В последней главе они совмещаются полностью – и по улицам Москвы 1990-х едет броневик Чапаева.
Возможно, впрочем, что время как бы буксует на месте: ведь Вечное Возвращение это и есть Вечное Невозвращение.
Вспомним, как начинается роман: «Тверской бульвар был почти таким же, как и два года назад (курсив наш. – В.Ш.), когда я последний раз его видел┘» О том, что все уже почти так же было, свидетельствуют и возникающие изредка смутные воспоминания Петра о Петербурге. В предисловии сказано: «воспоминания о жизни в дореволюционном Петербурге» и «описания ряда магических процедур» исключены из рукописи. Эти пустоты и дают о себе знать. («Петербургский период. Условное обозначение по самой устойчивой характеристике бреда. Повторная госпитализация», – сообщает история его болезни. )
С Ярославского вокзала Петр с Чапаевым отправляется на восточный фронт.
Город Алтай-Видянск – место последней дислокации команды Чапаева с рестораном «Сердце Азии» в центре (ср.: книга Н.Рериха «Сердце Азии»; глава «Глубокое сердце Азии» в книге Оссендовского «И люди, и боги, и звери»). Отсюда Котовский отправится в свой Париж. А Чапаев, Анна и Петр – к радужным водам УРАЛа, Условной Реки Абсолютной Любви. («А что такое Радужный поток? – Просто мир вокруг. Видишь цвета – синий, красный, зеленый? Они появляются и исчезают в твоем уме. Каждый из нас – в Радужном потоке. С другой стороны – Радужный поток – просто иллюзия, потому что ты и этот мир – одно и то же». «Священная книга оборотня».)
Есть, кроме того, загробная Валгалла, по которой Петра водит Барон Юнгерн. А также набережная возле Белого дома и Останкинская башня из рассказа Просто Марии. И Пушкинская площадь, и Пятихлебный переулок, дом 5 (метро «Нагорная», выход направо) из рассказа Семена Сердюка.
Итак, в феврале 1918 года Петр Пустота бредет по Тверскому бульвару. Он сбежал из Петербурга, где его хотели арестовать чекисты, – об этом он рассказывает случайно встреченному давнему приятелю Григорию фон Эрнену. Тоже поэту и чекисту. Тот, судя по всему, хочет сдать его в ЧК. Во время завязавшейся борьбы (чем-то напоминающей «бесформенную возню двух литераторов» в «Лолите») Пустота набрасывает на приятеля свое пальто и душит его.
Таким образом Петр оказывается обладателем саквояжа фон Эрнена, а также банки кокаина, кожаной куртки, фуражки и автомобиля. И получает сопровождающих – матросов-балтийцев Жербунова и Барболина. Более того, Петр почти полностью идентифицирует себя с фон Эрненом, которого большевики называют просто Фанерным. В качестве Фанерного наш герой попадает в «Музыкальную табакерку», смотрит там диковатую пьеску по мотивам «Преступления и наказания», общается с Брюсовым. А главное – сочиняет и тут же читает революционные стихи, странным образом посвященные гибели «товарища Фанерного», после чего стреляет (но не попадает) в люстру.
Там же, в «Музыкальной табакерке», Петр видит странного человека в черной гимнастерке, с закрученными вверх усами; волевое спокойное лицо, гипнотический взгляд. В похожей обстановке Петр Успенский увидел в первый раз своего будущего учителя Гурджиева. Впрочем, по части возможностей человек этот Гурджиева явно превосходит.
После всех приключений герой засыпает. И просыпается (в главе 2) уже в психиатрической больнице (если верить Шопенгауэру, законченных солипсистов можно найти только среди обитателей дома умалишенных).
Петр не помнит ничего связанного с психбольницей; он уверен, что его сдали в ЧК. Тем более Жербунов и Барболин тоже здесь, только они теперь не матросы, а санитары. Которые помнят, какие стихи читал Петр, и о том, что он может начать душить. Чуть позже (в главе 4) выяснится, что в тот день Петр вернулся из изолятора. Таким образом, события главы 1 можно воспринять как бред Петра во время обострения.
Вопрос, которым задается читатель на протяжении всего романа: что первично? Психбольница 1990-х или события 1918 года? Что есть сон/кошмар? Иногда путешествие в прошлое почему-то представляется более вероятным, нежели путешествие в будущее. И легче считать, что сон – 1918 год. Кроме того, пребывание Петра в больнице более мотивировано. Кажется, что именно в его (больном) сознании санитары превращаются в матросов, врач Тимур Тимурович – в Чапаева и т.п. Вот (в главе 5) в комнату Петра входит Котовский, из-под его халата с кистями видны полосатые пижамные штаны. Тут же вспоминаем, как в главе 4 больных одевали в пижамы в горизонтальную полоску, «которые сразу придали происходящему какой-то военно-морской привкус».
Но гадать о том, какая реальность первична, не стоит.
Границы между тем, что мы решим считать реальностью, и тем, что – сном, взаимопроницаемы. И не зря Барон Юнгерн приводит Петра в место, где оба его «навязчивых сна одинаково иллюзорны». Или одинаково реальны. То же, впрочем, нужно сказать и о самом бароне.
Да и никаких границ, пожалуй что, и нет. Это время/пространство завивается в замысловатую петлю. Так, в главе 2 Володин спрашивает Петра: «У вас случайно нет такого знакомого с красным лицом. Тремя глазами и ожерельем из черепов. Который между костров танцует. И кривыми саблями машет?» Добравшись до главы 7, понимаешь, что имел в виду Володин: вот Барон Юнгерн показывает нашему герою Валгаллу – сидящий у костра «бритый наголо толстяк с аккуратной бородкой┘ вдруг поднял глаза на нас. Мгновенно его лицо исказилось ужасом». В главе 8 «Володин будто что-то увидел. Ноги делаем! Быстро!»
«Отчего все вокруг вас так боятся?» – спрашивает Петр. «Не все видят то же самое, что вы. Своим друзьям я обычно показываюсь в виде петербургского интеллигента, которым я действительно когда-то был┘» – «А что видят остальные?» – «Скажу только, что во всех шести руках у меня острые сабли».
Скорее всего Петр Пустота действительно сумасшедший. Задушив приятеля, он сидит на трупе и делает дыхательное упражнение по методу йога Рамачараки. Потом садится за рояль и играет фугу фа-минор Моцарта, сожалея, что у него нет «тех четырех рук, которые грезились великому сумасброду». Представляясь товарищем Фанерным (так большевики называют фон Эрнена), не находит ничего лучшего, как читать в «Музыкальной табакерке» стихи: «Товарищи бойцы! Наша скорбь безмерна./ Злодейски убит товарищ Фанерный┘» Увидев орден Октябрьской звезды на груди у Чапаева, задает идиотский вопрос: «Украшали себя к Новому году?»
Вспоминая в Алтай-Видянске про промозглый Тверской бульвар, думает: «Хорошо еще, что встретил старого друга». Как будто «старый друг» не хотел сдать его в ЧК и как будто он не убивал┘
А может, и в самом деле не убивал? И все это – его навязчивый бред? Как говорит Тимур Тимурович, «когда я представляю себе, сколько с вами будет возни, мне становится страшно». Впрочем, и сам Петр хотел бы «расстаться с темной бандой ложных «я», уже столько лет разоряющих [его] душу». Что это за банда?
«┘У вас ложная личность развита в таких деталях, что почти полностью вытесняет и перевешивает настоящую. А уж как она раздвоена – просто залюбуешься», – говорит сосед по палате. Другой добавляет: «Он своей фамилии даже не помнит. Называет себя то каким-то Фанерным, то еще как-то». Кажется, Петр и в самом деле не знает наверняка, кто он («А как моя фамилия?» – с беспокойством спросил я».) При выписке из больницы санитар Жербунов отдает Петру ту же одежду, в которой он шел по Тверскому бульвару в главе 1. На спине пальто обгорелая дырка – когда Петр душил фон Эрнена, накинув на него свое пальто, тот успел выстрелить. А вот саквояжа почему-то нет. Так, может, саквояж лишь пригрезился герою? А с ним – и вся история убийства? И фон Эрнен – просто одна из его ложных личностей? Судя по тому, что ему мерещится «развоплощенное лицо старухи-процентщицы», другая его ложная личность – Раскольников. И он страдает от «метастаз чужого покаяния».
Напоминание о болезни Петр Пустота принимает с удивительной кротостью. «Вы знаете, что вы сумасшедший?» – спрашивает Котовский. «Конечно», – отвечает наш герой спокойно.
Впрочем, сумасшествие здесь понимается романтически, как нечто позитивное – в противовес норме, понимаемой как социальный компромисс. «┘Если ты отсюда [из психушки] выйти когда-нибудь хочешь, надо газеты читать и эмоции при этом испытывать. А не в реальности мира сомневаться. Это при советской власти мы жили среди иллюзий. А сейчас мир стал реален и познаваем», – говорит Просто Мария.
Вся Россия – палата номер семь, скажем мы, чуть перефразируя Ленина. В палате номер семь Третьего отделения Образцовой психиатрической больницы №17 лежат пациенты, чьи проблемы суть поиски идентичности Россией. Один из вариантов – алхимический брак с Западом. К нему стремится пациент по имени Проcто Мария (его ложная личность составилась на мексиканской мыльной опере, голливудском блокбастере и неокрепшей русской демократии). Запад приходит к Просто Марии в образе Терминатора-Шварценеггера. Но брак не удается.
Такое изображение потусторонней жизни и небес вызывает сильное недовольство у наших фундаменталистов. Но, во-первых, все-таки это бандиты говорят. (Достоевский защищал «истерические взвизги херувимов» в «Братьях Карамазовых»: «Это же черт говорит!»)
Да и если бы не бандиты! Вот и Сергей Аверинцев пишет: «┘вышедшая из тела душа видит страшные черные демонские обличья┘; проходя сквозь них в сопровождении ангелов, она в определенных местах воздушного пространства подвергается задержанию и допросу относительно отдельных грехов» (курсив наш. – В.Ш.).
Наш литературный истеблишмент роман «Чапаев и Пустота» встретил в штыки. Критики не сговаривались, они просто безошибочно точно определили мишень – самое талантливое произведение. И Букеровское жюри, выбирая лучший роман 1996 года, даже не включило «Чапаева и Пустоту» в шорт-лист. Это было смешно, это было грустно, это было симптоматично.
В «Записках «Начальника» премии» (Вопросы литературы. 1998, №3) председатель того жюри Игорь Шайтанов писал: «┘«Чапаева» назвали десять номинаторов. Это рекорд нынешнего года, не знаю, претендующий ли на абсолютный». Но члены жюри, несмотря на рекорд, «расстались с романом Виктора Пелевина». Жюри, объяснял И.Шайтанов, пошло наперекор постмодернизму и «крепко «сбитой литературной тусовке», которая «верховодит, утверждая своей коллективной волей новую эстетическую категорию – омерзительного»; «В желании пойти дальше действительности наш постмодернизм умеет лишь удвоить и утроить «свинцовые мерзости». Далее «начальник премии» сказал, что «Пелевин не писатель, а слагатель текстов, речевых, но лишенных языка». И сравнил его с компьютерным вирусом, пожирающим культурную память.
Невольно думаешь: а читал ли Шайтанов Пелевина? Допустить, что читал и ничего не то что не понял, даже не запомнил, – невозможно. Допустить, что не читал, – тоже трудно. Но какое отношение имеет к роману Пелевина «категория омерзительного»? Где там удвоение и утроение «свинцовых мерзостей»? А про вирус – хлестко, конечно, но неумно. И.Шайтанов, по-видимому, ощущал некоторую неуверенность. Иначе не стал бы спустя пять лет повторять и подтверждать сказанное (Вопросы литературы. 2003. №4. Проект Pelevin) и гордиться этим.
Впрочем, это не важно.
Зато по страницам романа гуляет солнечный луч. О чем – в следующий раз.