Кто такой павлов андреевич
Федор Павлов-Андреевич
Биография
Федор Павлов-Андреевич — российский художник, телеведущий, театральный режиссер и продюсер, который сейчас живет в Бразилии и Лондоне. Написанию картин мужчина предпочитает инсталляции и особенно живые перформансы, которые считает не просто эпатажным представлением, а духовной практикой, позволяющей уничтожить свое «Я» и стать святым.
Детство и юность
Федор Борисович Павлов-Андреевич родился в Москве 14 апреля 1976 года, его мать — писательница Людмила Петрушевская. Учился мальчик в школе с углубленным изучением английского языка.
Однажды он написал на доске «Да здравствует тысячелетие крещения Руси!», классная руководительница пожаловалась родителям, но отец мальчика в ответ накричал на нее по телефону, после чего пришлось поменять учебное заведение. Дома парень ставил рождественские спектакли, в которых играла младшая сестра Наталья, в 12 начал выпускать журнал.
Телевидение и творчество
Трудовую биографию Павлов-Андреевич начал еще в подростковые годы, в 90-е вел передачи «До 16 и старше…», «Марафон 15», «Яппи», чуть позже — программу «Короткое замыкание» на канале «Россия».
Федор решил уйти в мир искусства, увидев сербскую художницу Марину Абрамович, которая часами неподвижно сидела на лошади с белым флагом. Начал заниматься авангардным театром, репетируя по ночам, ставил спектакли на деньги, которые зарабатывал в качестве ведущего. Продюсер Павел Каплевич, увидев одну из его постановок, посоветовал молодому человеку «продавать свое тело», и в 2008 году Павлов-Андреевич сделал первый перформанс.
В 2009 году возглавил в Москве Государственную галерею на Солянке, где демонстрировал свои выставки и фильмы, издавал журналы «Молоток», «Квадрат», «Ситизен-К». С 2012 года сотрудничал с Театрально-культурным центром имени Вс. Мейерхольда, выпустив серию проектов в жанре «драмтанец».
В 2013 году Федор участвовал в перформансе «Каникулы лица», во время которого 7 художников по 7 часов в день 7 дней подряд сидели каждый в своей клетке. Зрители могли писать у него на лице, умывали его, красили губы, давали пощечины. Затем Павлов-Андреевич надел маску черного барана и провел в таком виде 17 часов: ел, спал, ходил на совещания в Департамент культуры, ловил такси на улице, занимался йогой.
В июле 2015 года художник пришел на фестиваль Midsummer Night’s Dream возле Останкинского пруда абсолютно обнаженным, из одежды на нем был только шланг от душа, прицепленный к половому органу. Мероприятие посетили многие знаменитости, одетые в костюмы эльфов или пришельцев: Дима Билан, Константин Крюков, Анастасия Задорожная. Только Митя Фомин и Алексей Чадов предпочли обычные футболки и джинсы.
В сентябре 2020 года вместе с Анной Монгайт Павлов-Андреевич выпустил документальный фильм «Искусство простого человека», посвященный 10-летию фестиваля «Арт-Овраг» в Выксе Нижегородской области, который стал для него основным способом заработка. Лента рассказывала о сотрудничестве современных художников с непрофессионалами и содержала интервью с известными деятелями искусства: Анной Абалихиной, Арсеном Савадовым, Николаем Полисским.
Личная жизнь
Мужчина не женат. Долгое время художник не говорил о личной жизни, но в ноябре 2019 года совершил каминг-аут, появившись на ютьюб-канале «Осторожно, Собчак!», в ролике, где журналист Карен Шаинян, бьюти-блогер Андрей Петров, стилист Михаил Барышников и другие обсуждали проблемы людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией, в том числе говорили о гей-пропаганде и травле. Федор признался, что у него есть бойфренд и еще в 4 года он видел эротические сны про соседского мальчика.
Федор Павлов-Андреевич: «Я не могу жить бесполезно»
В 2020 году пандемия внесла свои коррективы во многие офлайн-мероприятия. Знаменитый фестиваль городской культуры «Арт-Овраг», проходящий в Выксе Нижегородской области должен был состояться в 10 раз. К его подготовке подключилась новая команда кураторов, а артистическим директором стал Федор Павлов-Андреевич. Временно вместо фестиваля в Выксе появилось карантинное медиа ГУЛ (Город удивительных людей), которым руководит Федор.
Федор Павлов-Андреевич в своей московской квартире
Сайт проекта ГУЛ
Федор, как создатель карантинного медиа сам проводит карантин?
Когда началась ваша самоизоляция и насколько она строга? Как часто вы выходите из дома?
Вы один, или у вас есть компания?
Светский выход в изоляции. Готовясь к zoom- вечеринке Михаила Зыгаря, Федор предложил своим подписчикам проголосовать: нарядиться снизу. 
или сверху.
В программе вы призываете не падать духом. Насколько тяжело сохранять оптимизм самому?
Что касается оптимизма, то я могу честно признаться, что испытываю почти что счастье. Мои близкие – рядом, даже те, кто очень далеко. Я так часто и много не разговаривал с друзьями и семьей никогда в жизни! Мне только очень тяжело становится, когда я размышляю о тех, кто болеет и умирает. У нас даже собрался небольшой круг людей, практикующих разного рода спиритуальные способы поддержки страждущим. Это началось на самом рассвете пандемии – и вот уже почти два месяца как каждый вечер мы встречаемся на виртуальном облаке, чтоб взяться за руки и попробовать помочь тем, кому совсем худо. Для меня это очень сильно работает, я не могу жить бесполезно.
Федор Павлов-Андреевич с мамой Людмилой Петрушевской
Ну и мы с друзьями затеяли помощь поселению беженцев из психоневрологических интернатов Псковской области, называется «Росток», это в городе Порхов. Там живет около сотни людей с особенностями, и это негосударственный проект, ими последние годы занимается моя мама, писатель Людмила Петрушевская. У них сейчас все совсем плохо, благотворительные потоки иссякли, и вот мы решили к дню рождения Петрушевской обьединить силы с прекрасным Васей Зорким, придумавшим домашний инстаграм-театр «Сказки на дому», где артисты со всего мира, от Михаила Шаца до Миллы Йовович, читают сказки и поют колыбельные. У Петрушевской имеется масса классных сказок, которые в свое время она рассказывала нам с братом и сестрой, а потом и собственным внукам, и еще позже правнукам, перед сном. Эти сказки давно уже стали классикой жанра, получили Всемирную премию фантастики и вышли большими тиражами по всему миру, но в России их не очень знают. И вот всякие знаменитые артисты, включая Чулпан Хаматову, моего дорогого кума Женю Стычкина, прекрасную Лию Ахеджакову, выдающегося Макса Суханова и еще дюжину лучших актерских талантов этой страны, все они прочитают по петрушевской сказке, а дивная петербургская художница Марина Алексеева добавит сверху своих фирменных анимационных виньеток, и эти видеосказки станут частью Петрушевского марафона в помощь «Ростку». Кстати, пожертвование можно сделать через сайт Благотворительного фонда «ОМК- Участие», который является организатором фестиваля «Арт-Овраг» и учредителем нашего временного медиа ГУЛ.
В ситуации стресса и многозадачности вам достаточно медитаций и занятий йогой?
Без того и другого вообще невозможно. Большая часть тела у всякого человека напрочь зажата. Зажимы влияют на мозг — и стало быть, на сознание. Отсюда и тревога, и мрак, и депрессия. Депрессию я гоню, когда прячу от себя телефон в 9 вечера (это супер как работает!), а с остальным справляюсь не только медитациями по чакрам, которые я делаю сам, но и занятиями с любимыми учителями. Каждое утро в 7.00 у нас на ГУЛе выходят в эфир «Практики домашнего оживления», где моя обожаемая Таня Домовцева, один из ветеранов хатха-йоги в России (Таня преподает почти 30 лет), чемпион мира по йоге в своей возрастной категории, учит меня и других зрителей делать себе особый энергетический массаж, а другой мой друг и кумир, невероятный Кирилл Черных, каждую субботу в 11 утра дает гимнастику дыхания, после которой, даже если за окном дождь, мир оказывается раскрашен фломастерами. Там же участвует чемпион мира по самбо из Выксы, Андрей Кубарьков, со своей версией утренней зарядки, а вечером в эфир выходят всякие знаменитые люди, от Ники Белоцерковской, которая учить готовить ленивый воскресный ужин, параллельно отвечая на вопросы фанатов и давая разные рецепты, до Юли Пересильд и ее двух дочек, которые под аккомпанемент дедушки поют лучшие военные песни прямо в эфире. Не говоря уже об Ирине Пеговой, которая ведь родом из Выксы — и там сейчас спряталась от карантина с мамой и дочкой — и только иногда тайком выходит на улицу, чтоб убрать мусор, который нерадивые горожане набросали вдоль шоссе. Все эти люди ни минуты не дают мне тосковать!
Юлия Пересильд с дочками Аней и Машей
Фрагмент программы с Никой Белоцерковской и Алексеем Зиминым
Вы сейчас после разговоров с лучшими экспертами во всех областях, как никто другой понимаете что происходит. Могли бы поделиться той картиной, которая у вас сформировалась?
У нас в «Городе удивительных людей» недавно был в гостях ученый-микробиолог Михаил Гельфанд, который честно признался: про ковид мы знаем только то, что ничего не знаем (как сказал Сократ), и главное, не слушать выживших из ума Нобелевских лауреатов и не верить в теорию заговора и вышки 5G, потому что это опасно для психического здоровья. Другие мои ГУЛовские гости — и профессор психиатрии Беатриса Волель, и известный психолог Ольга Троицкая в один голос призывают беречь голову, меньше тупить в телефон (особенно на ковидную тему) и не бояться обращаться за помощью к психологам, без которой сейчас не обойтись. Не знаю, что бы я делал без своей психотерапии — раз в неделю она возвращает меня к жизни, туда, где есть смысл и где мой замкнутый мир московской квартиры, оказывается, не имеет таких уж границ.
Федор Павлов-Андреевичво время перформанса Empty Buckets, 2014 год. «В перформансе «Пустые ведра» в музее «Фаена» в Буэнос-Айресе один из посетителей мог выиграть голову художника. Сперва происходящее (увеличенная версия игры в наперстки) вызывала восторг у выигравшего. Но через пару мгновений голова, торчавшая из пола, начинала вести себя так чудовищно, что победитель стремился спастись бегством».
У вас есть собственные прогнозы? Когда все это кончится и чем?
Свой ДР я прячу как могу – иначе нужно потом 3 дня сидеть не отрываясь от телефона, благодаря и обнимая толпы друзей и любимцев. Так что я убрал свой ДР с фейсбука и всего такого – все же день рождения есть личная незадача каждого человека, я считаю! Но зато в этот раз у меня был отличный зум с семьей, и мой младший внучатый племянник, пятилетний Глеб, всю дорогу очень классно показывал язык в прямом эфире из деревни Ящерово под Валдаем, где изолирована часть нашего семейства. А потом мама Люся взяла гитару и пела нам всем мою любимую песню начала прошлого века «Однажды юную красотку», а хор из детей-внуков-правнуков, их мужей-жён-детей и моего бойфренда стройно подпевал.
Федор Павлов-Андреевич. Фото Ольги Тупоноговой-Волковой для журнала Tatler, 2016 год
26 мая день рождения у вашей мамы. Сказки в исполнении актеров – сюрприз для нее, или она активный участник проекта? Как планируете провести этот день?
Петрушевский Марафон не будет сюрпризом для Люси. Потому что она тоже должна прочитать одну сказку – так что без нее тут никак. Она молодец в свои почти 82 года – уже и в зуме, и в скайпе, а на Фейсбуке так просто живет. Лия Ахеджакова, с которой я говорил сегодня, договариваясь о записи ее сказки, вон тоже прекрасно и вовсю репетирует в зуме. Это только иллюзия, что наши старшие не хотят в дигитальный мир, многие из них живут в нем похлеще нашего.
фото Федора с Людмилой Петрушевской для журнала «Собака»
ГУЛ – временное медиа. Что будет дальше?
Выкса. «Павильон будущего», фестиваль «Арт-Овраг» 2019 год 
Вид на Усадебно-промышленный комплекс Баташевых-Шепелевых в Выксе
Федор Павлов-Андреевич: Тело не лжет
Ɔ. Когда тебя осенило, что ты не хочешь больше торговать лицом, а есть более привлекательные возможности для самовыражения и одновременно заработка?
А пятнадцать лет спустя, когда мне было двадцать восемь, стало понятно, что все заканчивается. Меня по правде выкидывало из телика. Но вообще-то все последние годы работы в телевизоре я чуял неладное. Приходил вечером домой после трех съемок ток-шоу подряд в тройном слое телевизионного грима, ложился в одежде на кровать и понимал, что внутри я пуст, можно катать бильярдные шары. Что меня целый день ели большой столовой ложкой и таки съели, ничего не осталось. В какой-то момент стало невозможно смотреть людям в глаза – я весь стал функцией, существом без нутра, на съемках редактор в ухо говорил: «Федя, Билан же поет, танцуй, ты чего сидишь!» – и я танцевал. Или: «Федя, чего глаза такие мертвые, изобрази интерес!» – а там сидит, к примеру, Жириновский, ну и я изображал. Да, я отлично понимал, что на вырученные деньги я по ночам репетирую свой авангардный театр и что, в конце концов, я никого не убиваю, но сам-то я был уже глубоко мертв, и в какой-то момент мне это стало прямо до конца понятно. Зарабатывание денег, наверное, примерно тогда же и кончилось в моей жизни – но я к этому даже хорошо отношусь. Сейчас я отлично езжу на метро (тогда был водитель) и ужинаю дома (тогда у меня даже кухни не было), и грех жаловаться – меня поддерживает такое количество людей по всему миру, что даже невероятно. Но сам по себе перформанс не умеет зарабатывать деньги. Я с таким же успехом могу продавать железные болты или просто воздух в коробках – те, кто меня любит и мне верит, купят, наверное, и это. То, что несколько галерей по всему свету продают мои перформансы в виде инсталляций, скульптур и фильмов, счастье, конечно, и да, я надеюсь когда-нибудь начать таким образом выживать. Но нужно понимать: из всех жанров искусства перформанс – самый безнадежно нищий и голодный. Только так может делаться честное искусство, и если ты идешь работать художником в надежде начать делать деньги, тебя, скорее всего, ждет провал. Мой случай слегка другой – когда в моей жизни произошла перемена участи, мне было тридцать два года, и я отлично понимал, на что иду. Незадолго до этого в Историческом музее открылась выставка «Москва–Берлин». Там я полчаса как завороженный стоял под лестницей, где показывали видео, в котором ровно ничего не происходило: женщина с большим носом сидела на белом коне и сжимала в руках белый флаг, он развевался на ветру. Это был сигнал, который продолжился пару лет спустя.
Ɔ. Марина Абрамович – женщина на белом коне или на Китайской стене, чем она тебя так заворожила и почему ты считаешь ее своим учителем?
Но кроме Абрамович был еще один человек с суффиксом «-ич» в фамилии. Павлик – тот самый дельфийский оракул в жизни человека, который в назначенный момент появляется, глядит на этого человека, как будто он рентген, и сообщает приговор. Так было и в моем случае: как раз когда моя телевизионная история скукожилась вконец, я пришел к Павлу Каплевичу в мастерскую на Спиридоновке, он посадил меня и сказал: «Федя, ты теряешь время. Ты же тело. Ты должен сделать из него объект».
Стоит ли говорить, что в этот момент все окончательно совпало, и мой первый смешной перформанс в Риме, куда меня отправила куратор Кристина Штейнбрехер-Пфандт, уже как бы стал проклевываться сквозь скорлупу.
Фото: Данила Гулаков
Ɔ. Все твои перформансы построены на идее истязания тела. В каком-то смысле это рифмуется со средневековыми мираклями и даже с нашим родимым хлыстовством. Ты получаешь от этого удовольствие, или ты «изгоняешь дьявола», или ставишь эксперимент над собственной физической и психологической выносливостью, или что?
Во-первых, не все. Во многих работах я испытываю не собственную плоть, а плоть или сознание посетителя музея, моего зрителя. Большая часть моих перформансов без зрителя не работает – и вот тут возникает вопрос: какие необратимые перемены происходят с человеком в промежутке между моментом, когда он заходит в музей, и моментом, когда он его покидает? Мне кажется, сильное искусство работает почище яда, посильнее религии, оно способно вонзиться в самую глубь подсознания, и человек уже никогда не будет прежним. И самое удивительное, что никто никого не спрашивает, поэтому контакт с искусством иногда равен изнасилованию во сне, овладению без спросу, и вот жертва искусства выходит на улицу после незащищенного контакта и несет в утробе семя, и тут уж никому не под силу остановить процесс. И эта часть моей работы, где я предлагаю зрителю сыграть в игру, он соглашается, а назад-то уже дороги нет (и выиграть невозможно, игра обречена, и выйти из игры уже нельзя), – вот эта часть для меня чуть ли не самая важная. Чуть ли не затем я был отправлен заниматься перформансом, чтобы сказать: всё, кончились времена созерцания, пришла пора делить ответственность пополам – за половину отвечает художник, а половина целиком зависит от зрителя. Ну не знаю, у меня туго дело обстоит со взглядом извне, другие рассудят, просто я за десять с лишним лет уже худо-бедно смог сделать вывод.
Что касается хлыстовства или мираклей, то да, абсолютно. Часто ведь перформанс – это подвиг, ну или форма подвига, вполне возможно, весьма пародийная, вся насквозь начиненная самоиронией. (Я вообще верю только в два вида искусства: в то, которое цирк, и в то, которое трагедия. Остальное я не умею.) И вот зачем, спрашивается, христианские святые искали страданий? Не те, ранние, которых жгли и истребляли за веру, а те, которые уже жили в период утвердившегося христианства. Их ведь никто не заставлял. Занимаясь в Москве со своими студентами, я понял, что единственный язык на свете, в котором long duration (долгая продолжительность) и endurance (выносливость) отлично поженились в одном слове, это русский, и благодарить тут надо богословов и тех, кто писал жития святых, – ведь откуда еще взялось отличное слово «долготерпение», которое с тех пор прочно угнездилось в моем вокабуляре.
Ɔ. В качестве второй страны проживания ты выбрал Бразилию, где очень ревностно относятся к наготе. Сталкивался ли там с негативной реакцией на собственные перформансы в обнаженном виде?
Для начала вообще про наготу скажу: обнажение необходимо перформансу, потому что это скрытый смысл, нулевая точка отсчета. И хотя в моем случае нагота встречается меньше чем в половине работ, мною сделанных, порой перформанс просто не может быть одетым – так же как не может быть одетых фигур в произведениях старых мастеров, повествующих о жизни богов и героев. Это нечто, с одной стороны, возвышающее, а с другой – обезоруживающее. То есть тело в перформансе – это не тема эксгибиционизма или секса, хотя такое тоже бывает (художники все разные, и темы их работ тоже разные), а скорее тема крещения. Или морга. Или очереди в газовую камеру на худой конец. Когда я двенадцать лет назад первый раз вышел на улицу в Рио и вдохнул воздух, сразу понял: это моя земля, мои люди, мой язык, моя культура, мое тело. Открыл рот – и язык в него влетел: я заговорил уже через неделю. Поднял ногу – и она уже делала самбовый шаг. Я за три дня в Рио или в Павлике – Сан-Паулу – всегда становлюсь самим собой, даже если этому предшествовали недели работы без отдыха и сна. У бразильцев дикий стыд наготы. Девушке можно вместо трусов надеть зубную нить и на соски приклеить пару кисточек – она уже будет считаться одетой. А вот я вылезаю из ящика после своего перформанса «Подкидыш» в Сан-Паулу – все в ужасе закрывают лица руками. И то, что меня арестовали за «Подкидыша» в Нью-Йорке, а не в Сан-Паулу, – чистая случайность, потому что сплошь и рядом забирают в полицию даже француженок, явившихся на пляж в Рио без купального верха. И в этом смысле Try Me On I’m Very You, моя совместная работа с парнями из «Плейтроники» и композитором Владимиром Мартыновым, где люди играют музыку на неподвижном голом теле художника, осваивая это тело как свое, апроприируя его и даже порабощая, – эта работа самая показательная с точки зрения национального отношения к наготе. В Москве зал на Солянке, где я лежал на постаменте, сразу стал храмом – я даже пару раз почувствовал слезы на теле: некоторые люди, играя музыку, испытывали сакральный трепет. Другие робели, дрожали, сидели часами на скамейке поодаль, созерцали. В Лондоне у публики был исследовательский интерес, многие чувствовали себя диджеями, пытались понять, почему, если рука теплее, звук получается гуще, а если ладонь потная – то громче. И наконец, в арт-центре SESC в Сан-Паулу была третья ситуация: там стояли очереди из людей, истово желавших близости с нагим белым телом. Одна пожилая женщина, когда распорядитель вежливо предложил ей закончить игру, так как другие люди в очереди ждут, даже в сердцах сказала: «Конечно, каждый же хочет испытать мгновения счастья!»
Со временем я понял, что бразильцы могут легко говорить о сексе и занимаются им везде и всегда, где можно и нельзя, а вот нагота при этом табуирована и запретна, сладостна и недоступна – и это, конечно, чисто католическая травма. Вот это сочетание культа тела и стыда за него и есть один из важных предметов моего исследования, я даже недавно сделал перформанс посреди карнавала, встав на стул в недрах танцующей толпы, из одежды на мне был только душевой шланг, прикрепленный к гениталиям, – и так получилось, что в тот же день президент Болсонару у себя в твиттере задал вопрос населению: «Кто знает, что такое золотой душ?» В общем, меня там на руках носили и скандировали: Golden shower! Golden shower!
Temporary Monument № 1 («Временный памятник № 1»),Федор Павлов-Андреевич Фото: Игорь Африкян
Ɔ. Подкидыш – это образ, обычно взывающий к милосердию и состраданию. На какие эмоции рассчитывал ты, когда пытался сорвать Met Gala или открытие «Гаража» своим неожиданным появлением в стеклянном ящике?
Со сломом эпох ломаются и метафоры, поэтому музей Foundling в Лондоне, созданный как память о приюте и приютской больнице, коллекция которого берет свое начало в XVIII веке и призвана учить людей доброте и христианской морали, или флорентийский Museo degli Innocenti, несущий примерно ту же миссию, сегодня показывают современное искусство с очень простой целью – чтобы висящие у них старые мастера и прочие свидетельства исторической добродетели звучали чуть понятнее для современного человека. Мой «Подкидыш» совсем о другом – он о перформансе как сироте совриска, о брошенном вопящем детеныше, которого не хочет родная мать, да и вопли у него беззвучные, ибо какие там звуки может издавать глухо закрученный на восемнадцать шурупов стеклянный ящик со скрюченным голым человеком внутри?
Поэтому «Подкидыш» – о большом и знатном мире искусства, который не хочет замечать, на его взгляд, мелкое и маловажное (каковым является для многих коллекционеров и директоров музеев жанр перформанса), но кончается дело тем, что мелкое врывается в большой мир и крадет все его внимание. «Подкидыш» – это работа DIY, от меня совсем ничего не зависит, я лежу заточенный в ящике, коллективным художником становится толпа на званом вечере. Что они сделают с ящиком – то и станет произведением искусства. А я что, я ничего, просто пожертвовал холст под будущее произведение, даже еще не грунтованный, самую основу, а остальное – в их руках, в руках невольных распорядителей, у тех, на кого свалилась эта напасть. Самый мистический момент «Подкидыша» как раз этот – когда меня, несмотря на все бастионы охраны, каким-то чудом удается занести в самую гущу светского торжества и бросить под ноги тому, от кого тут все зависит. А я лежу, сложившись в три погибели в ящике, и думаю: неужели это и вправду все происходит со мной?
Ɔ. Многие считают, что все эти акции были не более чем твоей саморекламой. Ты прорывался туда, куда тебя не звали. Ты не думаешь, что твои перформансы – тоже попытка прорваться туда, где тебя не ждут, где все места более или менее укомплектованы (имеется в виду contemporary art)?
Самореклама – конечно, хотя то, что я теперь делаю, уже может работать только против меня. Мне же нужно финансирование – на продакшн моих работ, на съемки, на скульптуры; галереи мои не всегда могут в этом помочь, все стоит диких денег. И тут год назад мне звонят и говорят: о, ты же говоришь по-португальски и по-английски? Ты-то нам и нужен, будешь соведущим церемонии открытия чемпионата мира, а то Роберто Карлосу нужно, чтобы ведущий говорил по-португальски. Ну и предложили очень хороший гонорар. Я давно такого не делал, но согласился, деньги на дороге не валяются. Через неделю звонят – прости, старик. Люди из оргкомитета тебя погуглили – ты им не годишься. Может, я просто хочу всем показывать свое тело, чтобы всякий меня хотел и боготворил? Наверное, так оно и есть, но тут тоже есть свои подводные камни, потому что страдающее тело далеко не всегда выглядит секси. В общем, я теряюсь в попытках ответить на этот жестокий вопрос.
Ɔ. В отличие от Петра Павленского ты не портишь чужое имущество, да и в жизни очень приятный парень. Ты не думаешь, что в искусстве надо быть смелее, радикальнее и жестче, чем ты себе можешь (смеешь) позволить? И вообще, что ты больше всего ценишь в искусстве? Что тебя сегодня волнует, трогает и возбуждает?
Один из очень важных элементов перформанса – скрипт, сценарий, схема действий. В акционизме от скрипта зависит вообще всё. Несработавший скрипт равен провалу операции. В большинстве своих работ упомянутый Петр Павленский пишет скрипт как программист, зная все реакции наперед, зная, что будут делать пожарные, а что милиция, как поведут себя люди в интернете и даже что подумают иностранцы. Но что мы хотим от художника, который действует один, и в поле, конечно, он воин, но воин некоторой невидимой, а то и несуществующей армии (никто не придет ему на подмогу, если что); который должен принимать все решения с холодной головой – и знать, что каждое слово, сказанное им следователю, не только записывается сразу в историю искусства, но и может быть использовано против него (а такое использование часто плохо кончается)? Наверное, хороший перформансист (не я) гораздо умнее своего зрителя. Каждый, кто слышал о его работе (и даже те, кто считает, что такому художнику место в психиатрической лечебнице или тюрьме), уже заразился и пошел заражать других.
Ɔ. Когда ты последний раз плакал?
Есть вещи, на которые при линейном способе разговора потребуются часы или годы, а искусство умеет их объяснить в секунду, щелчком. Иногда для этого оно обрушивает свою жертву, валит на пол, насилует, обладает ею. У меня такое было несколько раз именно с современным искусством. Один раз я стал жертвой Тино Сегала, как раз в Рио-де-Жанейро. После того как от меня отошла женщина, участвовавшая в его перформансе, которая просто рассказала мне кусок своей жизни – не трагический, даже совсем не грустный, – я стоял в пустом музее, прислонившись к колонне, и рыдал полчаса, как будто меня изнутри било, колотило и чистило. Какое-то время назад то же самое случилось в Театре наций, я пошел на Питера Брука – короткий, часовой спектакль по «Махабхарате». На двадцатой минуте у меня полились слезы. А дальше я залил пол, стены, весь театр, подруга смотрела на меня в ужасе – хорошо, нас по ошибке посадили в правительственную ложу. Еще, кстати, от крутого искусства, никак не связанного с эротикой, может наступить эрекция. То есть собственное тело начинает предлагать тебе разные способы экстремального реагирования – потому что у него нет другого, более релевантного отзвука полученному сигналу. Еще может вырвать (не от отвращения), может сильно зачесаться рука (не от аллергии), может начать трясти мелкой дрожью (без всякой эпилепсии). Я сперва немного беспокоился – может, я больной просто? Почему я так реагирую? А Боб Уилсон, мой прекрасный учитель, когда я ему рассказал, что у меня во время репетиции случилась эрекция от круто сделанного актерами жеста, причем на сцене не было никого, кто был бы для меня сексуально привлекателен, Боб успокоил и сказал, что у него такое случается сплошь и рядом. Это все потому, что тело само знает, как и на что откликаться. А наша задача – просто его слушать и доверять ему.
Ɔ. Чем ты планируешь заняться в старости?
Я сейчас работаю вместе с прекрасным американским архитектором Чарльзом Ренфро, одним из авторов московского «Зарядья» и нью-йоркского High Line Park, над проектом под названием Train Goes Up. Идея в том, что в самой сердцевине Музея Гуггенхайма в Нью-Йорке мы строим пирамиду из фанеры (я много работаю с фанерой, это мой любимый материал), по которой бегает маленький поезд из пяти вагонов, в каждом вагоне по пассажиру, я в униформе машиниста вожу их снизу вверх, а вниз они спускаются пешком, и так месяц подряд, целыми днями. Такой поезд, возвышающий потребителя искусства, помогающий ему вознестись, добраться до вершины. И вот думаю: в детстве я как раз мечтал быть проводником поезда. Может, сбудется моя мечта? Поэтому в старости, если доживу, я, скорее всего, опять начну какую-то новую жизнь. Снова все обнулится, прежние дела останутся в прошлом, и поезд пойдет вверх.