Совсем другая такая злая лапенко
Фразы Шершняги и Розы из «Внутри Лапенко»
Уже сотый раз пересматриваю, не могу.
«А, блин, отстой, опять не туда слил всю свою дичь, ю ноу, блин»
— Мм..спасибо тебе..вытащил меня.
— Ты нахрена эту черняшку проглотил, Роза..
— Да не, за меня не волнуйся, я нормальный, я и не такую дичь видел, поверь, блин.
— Чё стоите..скорую вызывайте..»
«Я Багровый Фантомас, задави меня Камаз!»
«Шершняга, слышал? Походу, блин, там малышки к нему приехали, постоянно какие-то красотки к нему сюда приезжают. Давай начинай раздеваться, щас устроим настоящую вечерину, блин!»
— Вы что здесь устраиваете. до этажей. все жалуются на вас здесь, что вы тут какие-то танцы-шмарцы, что я не знаю. Нет. Вы прекращайте эту ерунду, а, всё чтобы здесь. всё
чтобы было тихо, всё. Тихо.» (Ничего не разобрал, если честно)»
«Блин, Шершняга, это нихрена не малышки. Какой-то ГАИшник долбанный, блин, припёр. Короче, щас мы сделаем такую шумку, блин, от которой все студии пусть обзавидуются. Давай, давай, не сиди блин, щас по периметру звукоизоляцию замутим, давай, давай, бери, всё чё попало, подушки-хренушки, блин, фигачим. Вот сюда молочка дадим, блин»
— Прижало, щас это..в туалет.
— Какой туалет, блин, мы только разошлись, музу словили, ты чё!
— Ну блин, Роза, а куда мы дверь дели, блин. Мы её зашумоизолировали тоже..блин.
— Блин, ну. Роза мне очень надо, мне поджало вообще, вот пивко здесь прям.
— Блин, Шершняга, нихрена не ломай, блин, ты посмари, мы эту, блин, шумоинсталляцию фигачили, блин, полдня.
— Блин, я щас здесь обделаюсь.
— Давай, мочевой пузырь ослаблевший, блин, давай, иди сюда, я придумал кое-что, ща в окно будешь исполнять, ща. Нихрена верхатура, блин, давай дождь им замути! Я тебя подстрахую, блин, брат, давай, блин!»
«Блин, Шершняга реально задолбал, блин, постоянно керогасит, блин, керосинит свою какую-то хрень, блин, пьёт постоянно, блин, мы нихрена так с ним реально ничё ни сделаем, блин»
— Блин. ме. меня колбасит.
«Блин. нет ничё, мне хреново..ваще. В аптечке спиртяга по любому должна быть. о, о. В ней по любому процентов 60 спирту должно присутствовать. Оооо, только Розе..не говорите..»
— Розза, я зззнаю, как те помочь.
— Да чем ты мне можешь помочь, блин?! Ты скорее себе помоги, блин, тухлая ты. (кто?) У меня теперь всё теперь, столбняк, всё мне хана, здесь, АААА, ЩИПИТ, ШЕРШНЯГА, ЩИПИТ, АААААААА!»
— Нихренасе, те двадцать один, блин, я думал тебе шестьдесят уже давно, ты ся видел в зеркало, блин? Ты как дедуська молодой, блин!
— Ну..блин, гробешник погнулся весь, блин..»
«Не надо..правда. я его на пустыре рядом с с дубиком захороню. «
— Я один, что ли, нести буду?»
Охранником местного морга был обнаружен некрофил. Мужична пытался выкрасть труп из городского морга. Что именно двигало молодым человеком, следствию пока неизвестно.»
«Такие мысли крысиные пошли» и другие цитаты Антона Лапенко
Антон Лапенко в представлении не нуждается. За последний год он успел сняться в рекламе всего и вся, сыграл второстепенные, но очень яркие роли в сериалах «Чики» и «Корни», дал интервью Юрию Дудю и Ивану Урганту, сделал коллаб с Парфеновым для его ютьюб-шоу, а еще выпустил второй сезон сериала «Внутри Лапенко». Неудивительно, что для того, чтобы собрать лучшие цитаты Антона, пришлось перерыть и пересмотреть огромное количество материала. Но это того стоило, потому что так поднимать настроение, как Лапенко, не может больше никто. Не верите? Проверьте сами.
Начать, пожалуй, стоит с одного из самых ярких образов, созданных Антоном. Мы сейчас говорим об Инженере. Его высказывания о работе — идеальное начало трудовой недели, а размышления о любви — идеальный конец затянувшимся нездоровым отношениям.
А еще Инженер — мастер комплиментов. Только попробуйте не растаять от этого:
В галерее ярких образов стоит также вспомнить Всеволода Старозубова, Гвидона Вишневского, полковника Жилина, ОПГ «Железные рукава» и Игоря Катамаранова:
Вот эту цитату Гвидона Вишневского, например, можете сохранить на случай важных переговоров:
А вот Катамаранов, который ищет подболотников и защищается от ондатр:
В случае со Старозубовым важны не цитаты, а манера перехода от «А» в «О»:
Ну и куда же без Журналиста? Не знаем, как вы, а мы действительно завидуем его умению соединять несовместимые фразеологические обороты.
Без английского в современном мире никуда. Лучше всех об этом знает Ричард Сапогов. Вы только посмотрите на эти уроки фешенебельного английского языка и насладитесь произношением:
В интервью Юрию Дудю Антон рассказал много интересного о своем детстве, многодетной семье, начале карьеры и небольших ролях в театре.
Так, например, актер и блогер высказался о феномене своей популярности:
А вот что Антон сказал в интервью Дудю о своем амплуа:
Юрий Дудь: «Допустим, что у тебя не получается стать драматическим актером и всю свою карьеру тебе приходится проводить внутри комедии, внутри комедийного жанра. Ты расстроишься, если так будет?»
Ну и закончить хотелось бы вечным вопросом:
Юрий Дудь: «В чем сила?»
Антон Лапенко: «В любви. Да. К родным своим. К работе, к своему делу. К стране своей. Если в тебе много любви, то ты вообще непобедимый».
А ну-ка, быть: «Внутри Лапенко» — речь пойманных врасплох людей
На YouTube продолжается третий сезон веб-сериала «Внутри Лапенко». Постоянный автор журнала Юлия Гулян объясняет, почему сериал выделяется на фоне других комедийных шоу. Рецензия была опубликована в свежем номере 11/12 журнала «Искусство кино».
Исполнитель всех ролей и соавтор сценария Антон Лапенко признается, что первые его образы выросли из особой советской интонации, которую артист заметил у Кайдановского в «Сталкере» и у самого Тарковского. Примерив манеру говорить одновременно порывисто и меланхолично своему Инженеру (который в итоге так и остался по-сталкеровски лишенным имени), Лапенко стал записывать короткие видео для Инстаграма — тогда же родились и рокер Роза Робот с группой «Багровый Фантомас», и главарь ОПГ «Железные рукава», и Журналист с дикцией молодого Парфёнова, и никем не понятый художник Гвидон Вишневский, подсмотренный будто в давнем меме «искусствоведы оценят». С репоста Ирины Горбачёвой к Лапенко пришли народная любовь и миллион подписчиков, и было решено выпустить сериал, собрав в одной ретровселенной всех героев. Режиссером и соавтором выступил Алексей Смирнов, рекламные интеграции покрыли скромный производственный бюджет — благо, Лапенко привлек всех своих многочисленных братьев.
«Внутри Лапенко» выделяется на фоне других комедийных шоу и фильмов принципиально другим подходом к комическому. В отличие от кавээновской или стендап-школы (хотя Смирнов прошел и то, и другое), построенных на парадоксе, будь то классический анекдот, каламбур или комедия абсурда, Лапенко находит комическое в языке — и это чутко чувствуют его зрители, оставляющие в комментариях под каждой серией полюбившиеся фразы: «Отдаю вам все свои должные», «На проблемку напали», «Волосы стынут в жилах»… Это редкая чувствительность к языку: когда слишком смешно — значит неточно, а слегка косноязычно — в самый раз. Это речь неловких, пойманных врасплох (камерой) людей — так говорил в «Служебном романе» товарищ Новосельцев, когда робел перед Людмилой Прокофьевной; так говорили шукшинские чудики и бравирующий, но не в совершенстве владеющий русским языком герой Фрунзика Мкртчяна в «Мимино»; на этой, практически поэтической метонимии иногда строился (но не ограничивался ею) юмор Жванецкого.
Таковы, по сути, все лапенковские герои — одновременно скованные и показно-расслабленные, как скукоженный, но демонстрирующий оптимизм певец Всеволод Старозубов со шлягером «Лалахэй» или задиристый, но легко смущающийся главарь ОПГ, который говорит полузабытыми поговорками, насмотревшись, видимо, «Брата». Так и ждешь, что главарь выдаст что-нибудь из афоризмов Круглого вроде: «Кто в Москве не бывал, красоты не видал». Впрочем, мир Лапенко хоть и размыт исторически между серединой 80-х и 90-ми, географически это пространство, лишенное если не координат, то уж привязки к столице точно.
— Алиса, вызови-ка мне такси! Адрес: Печальная область, Тоскливый район, город Грусть, проспект Разочарования, дом 13.
— Это слова из моей жизни, дурочка.
События разворачиваются просто в городе или даже городке («хотели назвать Катамарановском, но потом решили не называть никак»). Городок вообще место ключевое для постсоветского комедийного шоу, и одноименного (к слову, единственного, кроме «Внутри Лапенко», где усы не помешали артисту многочисленным перевоплощениям), и «Осторожно, модерн!». Даже страну у Лапенко всегда называют просто страной. За два сезона в ней дважды сменится президент, и оба раза выборы пройдут с разоблачениями — то коробку из-под ксерокса найдут, то ТВ-гипнотизера, который перестарается аж на сто тысяч процентов голосов.
Вроде бы приметы лихолетья, но, с другой стороны, меланхоличные монологи Инженера о тщетности выборов («У меня и мама, и папа голосовать не ходили, и бабушка, и прабабушка») и о радости производить ненужные вещи («Зато они никому не приносят вреда!») как будто куда точнее описывают миллениалов, чуть ли не с рождения растерянных, а ныне тридцатилетних, навсегда зажатых в современности между бойкими зумерами и пробивными бумерами. Они и оказались не только создателями, но и основной аудиторией «Внутри Лапенко».
Те же зрители пишут в комментариях под каждой серией, что сериал вызывает ностальгию, хотя 1980-е годы они не застали. Считается, что для развития чувства ностальгии необходимо три фактора: понимание линейности времени, разочарование текущей ситуацией и артефакты ушедшей эпохи. С последним и работает Лапенко особенно тщательно, расставляя в серванте Инженера коллекцию олимпийских мишек и пуская по ТВ латиноамериканский сериал «Слёзы сентября» или часы из новостной программы «Время» эпохи становления ОРТ. Чтобы отогнать скуку одиночества, Инженер или печатает портреты, сделанные на «Смену», или ставит в свой комбопроигрыватель кассету Леонтьева (назвав его, правда, Аллой Борисовной), или варит сгущенку для торта «Сгусток событий». Его квартира, как и весь сериал, — тщательно собранный Атлас Мнемозины, то есть и артефакт, и метод изучения позднесоветских и постсоветских архетипов: инженера и журналиста, бандита и мента, рокера-неформала и нечистого на руку медиамагната. Тогда становится ясно, почему в «Лапенко» столько развернутых цитат — без укорененных в ДНК «Бумера» и «Брата-2», «Бандитского Петербурга» и «Твин Пикс», «Иглы» и «Терминатора-2» картина была бы неполной.
Парфёнов назвал Лапенко говорящим Чарли Чаплином русского Ютуба. В его героях и правда много от Чаплина: неуклюжесть, неустроенность в жизни, сентиментальность, донкихотство и предельный романтизм присущи и Инженеру, и Журналисту-правдорубу, и даже Розе Роботу, которая то и дело выручает из передряг своего барабанщика. Будто подыгрывая этому сравнению с Чаплином, Лапенко придумывает главарям ОПГ сопровождающих их всюду таперов, а некоторые сцены и вовсе решает на манер совсем раннего кино — чего только стоит немая автомобильная погоня «Железных рукавов» за Инженером с последующей рукопашной на крыше «Москвича» (параллельно тапер продолжает аккомпанировать на синтезаторе с крыши «Мерседеса», несущегося вровень). «Если б я встретил Гамлета, я бы сказал, а ну-ка, быть!» Чаплин тоже, наверное, так сказал бы.
При всем оптимизме герои Лапенко — грустные, в общем-то, люди, слишком преданные своей работе (Журналист и в постели не расстается с микрофоном), которая редко отвечает взаимностью. «По бумагам нас уже нет, а ты все еще химичишь», — говорит Инженеру его начальник. Потому, когда у Инженера отбирают его любимую работу (на месте НИИ надо построить рыночек), а следом и счастливый лотерейный билет, он ощетинивается, как Акакий Акакиевич, ставит пластинку «Наутилуса Помпилиуса» и готовит новогодний крабовый салат с таким же холодным остервенением, как Данила Багров готовился к решающей схватке (кадр в кадр). И она наступает неминуемо. Лапенко со Смирновым любовно воссоздают каноническую сцену стрельбы в клубе из «Брата-2» под «Би-2», доверяя Инженеру перебить всю банду «Железных рукавов». Он, может, и делает это не слишком изящно, зато произносит в финале что-то, выходящее далеко за пределы и 90-х, и нулевых: «Своим передай: кто журналиста тронет — завалю!»
И тут же каким-то чудом, милостью добродушного мента, под аккомпанемент ансамбля Виктора Игнатенко (эту же пластинку Ленинградского радио найдет у себя на балконе Роза Робот) возвращается Инженеру его счастливый лотерейный билет. В сериале вообще звучит много фанка (советского, разумеется), и тогда атмосфера безоблачного оптимизма наполняется, но не нарушается смутной тревогой, вызванной то ли подвижным битом и боевыми духовыми, то ли до смешного неустроенной жизнью всех героев.
Однако в начале второго сезона «Лапенко» будто теряет легкость. Бунт первопроходца и даже оммажи (ствол, спрятанный в коробке с розами из «Терминатора-2»; сцена из «Твин Пикс» с безумным отражением в зеркале агента Купера) кажутся слишком нарочитыми, необязательными, а все массовые сцены вроде обмывания «Москвича» в салоне игровых автоматов или перестрелки двух гендерно противоборствующих банд под «Город, которого нет» вдруг начинают выглядеть куцыми по сравнению с искрометными соло привычных лапенковских чудиков. И «Нежность» в аранжировке оркестра «Мелодия» на титрах лишь усугубляет опасения, что сериал и сам сейчас превратится в новое изобретение «Багрового Фантомаса» — слишком навороченную электрогитару с четырьмя грифами, кучей тумблеров и калькулятором, чтоб вычислять доли музыкального сознания и гонорары от рекламных интеграций. К счастью, эта тяжеловесность быстро обращается в необходимую для восьмисерийного второго сезона драматургическую сложность: единственная безусая (но тоже исполненная Лапенко) героиня Нателла Стрельникова, давняя жертва охоты Журналиста на путан, возглавит собственную ОПГ и баллотируется в президенты.
Первый сезон то и дело (второй уже намного дозированнее) прерывается глитчами — чуть ли не двадцать пятыми кадрами, пробивающимися сквозь полотно фильма. То Журналист, сложив на груди руки, с ужасом посмотрит в камеру будто в предчувствии беды, то ТВ-гипнотизер с физиономией Кашпировского скрестит на себе руки, получив задание пролоббировать кандидата в президенты. Но постепенно за абсолютной, казалось бы, комедией положений с гэгами, пинками и смешными падениями (чаще всего ведущего передачи «Сдохни или умри») через маски героев начнут пробиваться их характеры, и даже в коварной улыбке Нателлы Стрельниковой все отчетливее будет видеться Джокер.
Речь о приеме у новоизбранной Нателлы Стрельниковой, где впервые все лапенковские герои — от художника и рокеров до вечно пьяного тракториста и продажного руководителя Девятого канала — собрались за одним столом, чтобы слово в слово повторить знаменитый разговор Шевчука с Путиным на приеме у премьера в 2010-м, только теперь задающий неудобные вопросы вопреки звонкам помощников представляется не музыкантом, а журналистом Юрой. Оборачивается же прием «Красной свадьбой» из «Игры престолов»: пока члены «Багрового Фантомаса» и «Железных рукавов» сливаются в танце под новый шлягер Старозубова, звучащего ретро даже в этой обстановке (брюки клеш, внушительная платформа и бриолин — это все-таки 70-е), Нателла уносит ноги подальше от предполагаемого места теракта, ни секунды не сожалея о бывшем, но вновь влюбленном муже, а Жилин чуть не совершает непоправимое.
— Сильный тот, у кого сила есть, — такая тенденция. Той страны, в которой ты жил, не существует.
— Значит, мы с вами живем в разных странах.
Инженер на сто рублей, который и в советское время неизвестно как выживал с таким повышенным максимализмом и толстовским гуманизмом («Постоянные предательства и зло какое-то. Знаете, я весь день смотрел на небо, и, честно говоря, я принес больше пользы, чем все эти люди, вместе взятые, да. Знаете, я счастливый человек»), вдруг оказывается прав: страна, которую показывает Лапенко, едва ли куда-то исчезла, и то, что создателям не приходится для съемок «фактурить» под 80-е современные локации Зеленогорска, — красноречивое тому доказательство. Скорее она уплотнилась, как и свойственно Атласу Мнемозины, который вмещает в себя все эпохи, только чтобы полнее рассказать об одном-двух вечных персонажах. Максимум — о двадцати.
Безопасные аттракционы Антона Лапенко. Почему из скетчей популярного ютуб-комика не вышло русского «Монти Пайтона»
Первые скетчи Лапенко, про подболотников и «меня ондатра покусала», впечатляли — особенно на фоне общей стагнации стендапа. Однако чем дальше, тем менее яркими становились зрительские впечатления, хотя ни тип юмора, ни сценография не изменились. Михаил Боде и Артем Космарский объясняют, почему так вышло.
Перво-наперво: Лапенко — это забавно, но юмор у него что в скетчах, что в веб-сериале опирается на ограниченные и, положа руку на сердце, быстро набивающие оскомину ходы, тропы и паттерны, при условии, что конечный продукт рассматривается вправду как юмор. Наполовину он завязан на совершенно конкретной типологии речевых приемов, с анаколуфами, эквивокацией, эрративной паронимией, смешением интонационных моделей. Один раз работает убийственно, при повторах утомляет.
Как формат, с позволения сказать, weirdsploitation (против подлинной weirdness) — ок. В отличие от Monty Python, с которыми его то и дело сравнивают, у Лапенко нет ни дискурсивной полисемии, которая колебалась бы между социальной сатирой, эстетским трюкачеством и интеллектуальной полемикой (вспомнить хотя бы монтипайтоновскую деконструкцию «годаровщины»), ни полимодальности самого высказывания. Да, местами гомерически смешно — например, парафраз финальной сцены из «Иглы», только мест таких маловато; а так и обнажение приема, и экзистенциально-бытовой извод абсурда, и разрушение четвертой стены (член группировки «Железные рукава», выжимающий из синтезатора патетическую ноту в качестве саундтрека к происходящему, и проч.) не новы ни по отдельности, ни в комбинации. Если с чем Лапенко и сравнивать из британского юмора, то разве что с The Mighty Boosh, хотя последние разнообразнее.
Далее, преобладающие у Лапенко ностальгические мотивы скорее сводятся к многоголосому опеванию ностальгии per se, иногда доходя до ламентаций, интерпретация же ее редуцирована. Можно как угодно относиться к творчеству объединения НОМ, но они про тот же позднезастойный и раннеперестроечный цайтгайст рассказывали и показывали, да не в лоб, гораздо точнее и причудливее.
Спору нет, Лапенко удачно поймал волну «нового ретро», которая омывает и обыгрывает в основном консьюмерски-бытовую эстетику позднего Союза без особой рефлексии над ней, что вовсе и не плохо, но сам метод Лапенко словно бы претендует ровным счетом на рефлексию в духе Monty Python.
Читайте также
Наконец, у Лапенко чересчур много желания нравиться, попасть по как можно большему числу воробьев изо всех орудий, отсюда и промышленное внедрение пасхалок в сюжет и обстановку, и характерное для современного юмора, которому его принято противопоставлять, движение от мема к сюжету, а не от сюжета к мему.
С какого угла ни посмотри, видна «сделанность» продукта, что тоже само по себе ок, но эффекта остранения и градуса абсурдности недостает, чтобы эту «сделанность» превратить в «маешь вещь»; «маешь» — в плане категориального созерцания по Гуссерлю, конечно. Вместе с тем абсолютно очевидно, что сам Лапенко — это обстоятельство и подкупает, и удручает — наслаждается обилием цитат, аллюзий и оммажей. Однако интертекстуальность контента функционирует в основном как перекличка цитат в эхо-камере и сводится к самой себе, отчего больше напоминает парк аттракционов.
Плюс ко всему сеттинг Лапенко — это тотальный safe space, за что его так и полюбила заметная часть тех, кого принято называть зумерами. Кстати, мы говорим о safe space без осуждения или пренебрежения (скептицизм сосредоточен в эпитете «тотальный»), и такие пространства в поле культуры точно необходимы, хотя бы в силу наличия запроса на них. Однако регистр столь рьяно пестуемой какбычегоневышлости юмора ни холоден, ни горяч и не дает маршрутов для мысли, кроме как «в домике» и «вокруг домика».
Скажем, Александр Долгополов зримо печется об этичности, в том числе на предмет соответствия «новой этике», своего материала, тем не менее в «снежинковости» его не упрекнешь. У Лапенко, со своей стороны, опорно-двигательная функция его юмора наряду с развлекательной — утешительная. Каждый скетч — маленький consolamentum.
Это — зачин и одновременно центральное высказывание данного текста, но именно поэтому интересно развернуть некоторые маргинальные линии и довести их до точек, дающих глубину перспективы.
Вот, например, тезис о том, что Лапенко = перестройка / 90-е как safe space для зумеров. Нет, это не safe space, не статическая «песочница», не теплохладность, а сознательный новый жест в уже большой истории трактовок позднесоветского — чернушное «мы живем в дерьме» («Авария — дочь мента» и проч.), низовая гламурная мемориализация (жвачка — газировка — дискотека 80-х), новый виток, где поздний СССР и девяностые слипаются в единый страшный расчеловеченный ландшафт, населенный демонами (Уно Моралес), и, главное — кричи не кричи — всё равно никто не придет на помощь («Груз 200» Балабанова).
Терапевтический, ну или катартический жест «Внутри Лапенко» — в том, что бывшее страшным и неизбежным перестает быть таковым. Это именно терапия, спасение от ужасов реальности (бандиты, военкомат, менты). Периодические хеппи-энды и спасение от этого всего как каждый раз неожиданное. Тут плодотворным может стать сравнение с комедией «Барханов и его телохранитель» (1997), где при всем схожем пикареске и триумфе слабых Реальное девяностых (бандиты, счетчик, милицейский произвол) всё равно незыблемо.
И в этом смысле, несмотря на подчеркнутое сочувствие своим персонажам и их ситуации (антихомо советикус и вся парадигма высмеивания и бичевания совка), Лапенко выламывается из большой традиции такого сочувствия — основанной на том, что зло буднично, обыденно, мы все немного в аду, но возможно сочувствие и даже какое-никакое движение к свету — лианозовская школа, прежде всего Евгений Кропивницкий, «Шатуны» Мамлеева (которые недаром на Западе издавались как «Небо над адом»), отчасти «Москва — Петушки».
Можно увидеть в этом просто взгляд не обремененного памятью молодого человека, то самое банальное «миллениалы открывают для себя». Но можно увидеть и другое — неслыханно непосредственное возвращение к, хм, гуманистическим традициям русской литературы, к тому самому «маленькому человеку», к которому после миллионов школьных сочинений уже вроде нельзя было обращаться всерьез (главный образ Лапенко тут, конечно, Инженер).
Может быть интересно
Но не только он. В некоторой перспективе Лапенко интереснее всего художник Гвидон Вишневский. Во-первых, как попытка выйти за пределы «честной бедности» постсовка и поиграть на поле культуры: там и к Monty Python отсылки (непонятый интеллектуал vs простец-морячок, подобно Literary football или Two Sheds Jackson), и к Курехину («Лекция о броме»). Во-вторых, бо́льшая незаконченность образа, неоднозначность персонажа, который колеблется между деревенщиком в стиле Германа Стерлигова и творческой личностью (это всё же две разные линии, не совсем укладывающиеся в единый образ). Но самое главное — в финалах двух близких скетчей («В мастерской художника Гвидона Вишневского») Лапенко от иронического смеха над пафосом своего персонажа («Какие же это кубики — когда это вся жизнь моя!») неожиданно переходит не просто к серьезности, но буквально к тому, что говорит его слова от своего лица: «Тогда бы началась самая настоящая, самая чистая правда».
При взгляде с определенного ракурса эта «метафизическая комедия», как парадоксальное развитие комедии физической, и впрямь действует безотказно. Если переключить регистр восприятия на более чувствительный к структуре, становится заметно, что расхождения в оценках скетчей Лапенко обусловлены не в последнюю очередь тем, на какую пропорцию симультанного и сукцессивного в настройках восприятия идеального реципиента, которому сценка «заберется под ребра», делает расчет сам автор; в сущности, это и есть таргетирование на целевую аудиторию, только имплицитное, воплощенное в самом послании, а не в медиуме.
Есть основания полагать, что мир Лапенко по замыслу симультанен, что лишь усиливается импровизационным дарованием актера, причем симультанен сродни мираклю или довозрожденческой фреске.
Его праксис нацелен на мгновенное восприятие «премногого в моменте», отчего, не будучи тщательно оркестрованной, его в потенциале многообещающая полифония скрадывается, если только не совпадает с конфигурацией импликатур зрителя. Надо думать, еще и поэтому минутные этюды-бизаррески Лапенко куда убедительнее его сериала.
И отчасти по описанной выше причине — не только в силу реакции на душевно близкий сорт юмора или отклика на эстетику — у того, кто «врубается в Лапенко», по опыту общения с его поклонниками, зачастую возникает чувство трепетной причастности к сеттингу, того восторга посвященного, который усиливается наличием непосвященных и не способных проникнуть в суть художественной вселенной и «особый юмор».
Без рефлексии об интенционально-выразительном плане ютуб-работ Лапенко как раз таки легко спутать этот самый интенционально-выразительный план с особенностями индивидуального помола sāl Atticum, с изысканностью и многомерностью драматургического высказывания, со спецификой собственно юмора. Однако сила suspension of disbelief при таком подходе со стороны автора словно пытается вломиться в открытую дверь: тот, кого суггестия Лапенко не берет, лишается удовольствия от его роликов, тех же, с чьим восприятием она вступает в контакт, и убеждать ни в чем не нужно.
Читайте также
Есть, конечно, в контенте Лапенко и другие глубины. Помимо всего прочего, его приключения — это путешествие маленького человека на край ночи, где он, подобно селиновскому герою, вынужден открывать свою «практику», только он не Бардамю, а Айболит, и корова, и волчица, и жучок, и в особенности паучок. Он везде, он всё. На поверхности бунт Инженера против перестроечной хтони во «Внутри Лапенко» выглядит в точности как реализация пепперштейновского «******** [докопались] до тихого интеллигентного человека — извольте собирать урожай», на поверку оборачивается аналогом actus purus Фомы Аквинского. Лапенко и перводвигатель, и конец своей вселенной, дающей свободу и жертве, и палачу, и спасителю. В этом его обаяние — и возможность честно это обаяние не найти.